Вести с полей
Шрифт:
– Первое, что надо сделать – это просолидолить всё технику. Солидола много. Две бочки. – Чалый Серёга снял шапку. Тепло было в кабинете. Кочегарка возле конторы пахала исправно и жарко грела воду в батареях, поскольку Кочегар Величко пил самогон только по пятницам, и то стакан, не больше. Странный был мужик, но работал хорошо. – Потом всё, что замерзает из механизмов удалить. Все стёкла на тракторах, машинах и в домах крест накрест от краёв заклеить полосками газетной бумаги. Вместо клея – вода обычная. Приложишь к стеклу – сразу примерзнет. Некрасиво. Но зато стёкла не треснут.
– Трассу закроют. Точно закроют. К нам никто не приедет, – сказал Данилкин грустно.– Школу-то мы закроем. Каникулы будут у пацанов нежданные. Радость большая. А вот больницу нельзя останавливать.
– Да ясно всё, – Чалый поднялся, шапку надел.
– А ты где вот этих хитростей нахватался? Там слить, тут заклеить, тут солидолом промазать? – директор потрепал Серёгу за воротник..
– Да книжки разные почитываю, журналы по технике. Образование наверстываю. Десять классов закончил и всё. Потом сразу слесарить пошел. Отец-то помер рано. Нас трое пацанов. Я старший. Жить-то надо было. За мной и младшие потянулись. Зарабатывали на семью нормально. А потом я сюда поехал. Думал, буду большие деньги домой маме посылать. Посылаю, конечно. Но зарабатываем-то не шибко. Да ничего, хватает…
Данилкин, директор, покачал головой, открыл сейф и дал Серёге двести рублей.
– На всё хватит, – сказал он убежденно. – Останутся деньги – купи мне штук десять батареек «крона» для «спидолы» моей. А то лежит рухлядью. Сам забываю купить, когда в город езжу. Заморочат голову в управлении – забудешь как и зовут тебя.
И они разошлись. Данилкин домой пошел, побежал почти. А Чалый Серёга на МТС. Посмотреть, всё ли сделали как надо. И ГаЗик заправить девяносто третьим, освободив бак от семьдесят второго, на котором в нормальную погоду ещё можно было кататься, а в такой мороз глохнуть будет. Ещё не заведешь потом в середине степи, когда и без ветра сорок семь градусов – погибель чистая.
Часам к одиннадцати, к ночи ближе, он вернулся домой. Дочь спала, а Ирина, жена, гладила Валета. Ждала. Серёга разделся, подкинул в печку и пошел к градуснику. Он показывал уже минус сорок два.
– Проживём? – спросила Ирина и пошла к печи. Разогревать поздний ужин.
– Попробуем,– ответил Чалый Серёга и уже возле стола взял жену за руку, подтянул к себе и крепко обнял.
– Я же с вами?
– С нами, – засмеялась жена Ирина, добрая душа.
– А это что значит? – Чалый поцеловал её в пахнущий душистым городским мылом волос.
– Значит, проживём железно! – улыбнулась Ирина. – Ешь давай.
И Чалый начал ужинать. Набирать калорий побольше. Без которых на больших совхозных делах при зверском морозе не сдюжить и ему. А без него, это он точно знал, ребятам совхозным тяжелее будет.
И даже он не чувствовал тогда, что морозы эти страшные предстоит не просто перетерпеть. В них надо будет каждый день пытаться выжить.
***
Вечером мороз, Великий и Ужасный, идущий тяжкой поступью с севера далёкого, наступил на целинную землю только одной своей ледяной ногой, а вторая перемещалась неспешно в воздухе и опустилась прямо на поля вокруг корчагинского совхоза только рано утром, часов в пять. Серёга Чалый проснулся как раз в это время от прохлады в комнате. Подкинул побольше угля и пошел к окну кухни. Температуру глянуть хотел. Но стекло снизу доверху расписал холод такими вензелями, что градусник никак не просматривался. Тогда он нагрел в кружке воду прямо на углях в топке, взял тряпку, которой стол протирали, надел варежку и подбежал к окну. Опустил тряпку в горячую воду и раз десять прикладывал
– Ёе – о! – поразился Чалый цифре.
Градусник утверждал, что за окном сорок четыре градуса ниже нейтрального нуля. И значило это только одно: жизнь замёрзла, заледенела, замерла и впала в холодящий суть жизни летаргический сон. Если в сорокоградусную жару народ ещё трепыхался и исполнял труд свой, худея и выпивая декалитры воды, перегреваясь и падая в обморок, из которого с помощью той же воды возвращался в жизни и к работе. То вот в мороз, близкий к минус пятидесяти, работать он мог только головой не в полную силу, а конечностями имел возможность только бессмысленно и почти безрезультатно двигать, чтобы не окоченеть.
В первый день гигантского мороза население совхоза имени Корчагина толком и не могло прочувствовать глубины беды. Во-первых, никто не думал, что беда затянется. Ну, день поморочит головы с телами, ну, три. А там и забыть про аномалию будет не шибко долго. Но кроме Чалого и Данилкина, директора, голос из трубки, всегда знающий правду обкомовский голос, никому послушать не довелось. Потому и перепуга явного в первый день с утра Серёга Чалый не зарегистрировал.
Он долго и многослойно одевался, и в таком виде мог бы гулять даже по Минусинской впадине, где вообще холоднее всего на свете – часто за пятьдесят. Но жена Ирина всё равно добавила к его страшноватому облику ещё один толстый шарф и намазала лицо, уши да руки до локтя каким- то жиром, в меру вонючим, но при адских холодах спасительном. В половине девятого он вывалился на улицу в виде огромного, раздутого во все стороны кожано-шерстяного предмета в валенках на толстой подошве. По валенкам можно было догадаться, что вообще-то на мороз вышел человек сам по себе крупный. Вразвалку добрался он по твердому снегу до середины посёлка, имевшего всего две улицы, зато по два километра из края в край. Он остановился и стал разглядывать правую часть села. Штакетники заборов были невысокие и все дворы человек с хорошим зрением видел отчетливо.
Валя Савостьянов рубил дрова. Игорёк Артемьев, который всегда и везде работал, всем помогал во всём, но нигде конкретно не числился, отчего и кликуху имел в совхозе «привидение», заклеивал окна свои полосками бумаги. И это у него получалось коряво. Пока от тазика доносил Игорёк полоску до стекла – бумага уже напоминала деревянную рейку. Артемьев громко матерился, проклиная бумагу, родственников бумаги и родственников всех, кто бумагу сделал.
И вот, что Чалый Серёга заметил перед тем как дать Игорьку совет. Всё при таком диком морозе было почти прозрачным. Наверное от того, что более тёплая вчерашняя температура, мгновенно остывая, обращала тепло своё в кружевной тончайший иней. Именно он и давал глазу почувствовать прозрачность всего вокруг и ломкую его хрупкость. Дома почти просвечивались, деревья немногочисленные, люди, грузовики и трактора, не поместившиеся на МТС, сараи, колодцы, столбы, а ещё похожие на вырезанные из жести флаги над некоторыми домами и конторой – всё это светилось мерцающим белым светом. А призрачное, разбуженное явно потусторонним миром свечение, выдавливалось изнутри предмета, отделялось от него и дрожало в ледяном голубоватом воздухе. И, мерцая странным желто-розовым цветом под лучами не греющего солнца, осыпалось мельчайшими фрагментами разорванных холодом снежинок вниз, на твердеющий с каждой минутой снег. Птицы, обжившие крыши, вороны, сороки, снегири и воробьи летать и не пытались. Они скомкались в одинаково серые от инея куски и кусочки, сидели, вжавшись в коньки деревянные на верхних стыках шифера и сделавшись не похожими ни на птиц, ни вообще на живые существа. Поразительно голубое небо было похоже на бескрайнюю вширь и вглубь глыбу льда. Такой сказочный лёд в некоторых местах, близких к родникам, каждую зиму появляется на озере за посёлком. Льдина небесная выглядела как хрустальный колпак, тяжелый, висящий на ледяной веревке, которую кто-то всемогущий пока держит, не отпускает. Жалеет всё, что под небом. Только вот тянет от этой льдины таким мертвецким морозом, что дышать получается только крохотными глоточками. Иначе перехватывает горло тисками застывшими и жить мешает как привык.