Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Романов Борис Николаевич

"Наша судьба была уже решена. Даже странно, как, зная обо всем, что делается вокруг, мы совершенно не обращали внимания на многие вещи, — пишет о предарестных месяцах Андреева. — Не думаю, правда, что что-нибудь нам помогло бы. То вдруг неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и начал уговаривать обменять комнату на другую на углу Остоженки. То внизу в подвале, в бывшей кухне Добровых, начали стучать, скрести… Говорили, что там делают сапожную мастерскую. Конечно, никакой мастерской не было. Просто в пол нашей комнаты вделывали подслушивающий аппарат. То пришел без всякого вызова телефонный мастер и объявил, что нам надо чинить телефон. Телефон у нас работал, чинить ничего не надо было, а вот глаза этого "мастера" и какой-то странный холод, пробежавший у меня по спине, я даже сейчас помню" [363] .

363

ПНР.

С. 172.

Уже потом, оглядываясь, они удивлялись собственной невнимательности, беспечности. То вдруг в Третьяковке, где она занималась копированием, к ней подошел "молодой человек с фотоаппаратом и попросил разрешения сфотографировать", то соседка замечала, как на наружный подоконник их комнаты "залез человек… и что-то делал с форточкой". Потом на следствие ей напоминали фразы, действительно произносившиеся. Всезнайство органов ошарашивало и подавляло.

Все это были обычные следственные "мероприятия" МГБ. Во время их проведения, как предписывали служебные инструкции, "преступник секретно фотографируется со своими шпионскими и вражескими связями", проводятся "секретные обыски, выемки и фотографирование документов" [364] .

364

Лубянка, Сталин и МГБ СССР. С. 52, 53.

Андреевым остерегаться следовало. Одна из соседок, они знали наверняка, связана с "органами". Даниила Андреева, находившегося до войны под административным надзором, перед большими советскими праздниками 1 мая и 7 ноября, ежегодно арестовывали. Тогда он числился в списке неблагонадежных. А к ним по — прежнему, часто не выбирая времени, не предупреждая, захаживали говорливые друзья. Всегда настороженный и трезвый Коваленский предупреждал — это может плохо кончиться.

Но смутные предчувствия стали понятны только потом. Алла Александровна вспоминала: "…Помню ощущение огромной змеи, которая кольцом свернулась вокруг дома — и то ближе, то дальше. И была еще одна странная вещь. Ночью. Я лежу на диване. Даниил сидит за машинкой, буквально рядом. И в самой середине ночи я слышу звонок и понимаю — пришли. Я совершенно застываю. Никто не входит….Мне опять почудилось…" [365] .

365

Беседа с А. А. Андреевой.

В Измайлово они ни осенью, ни той зимой не выбрались. Сетуя, что не могут приехать, она, словно бы предчувствуя, написала Тарасовым о их полугодовалой уже дочери: "…Того гляди, дождемся, что она сама выйдет нас встречать". Напряженный и дерганый "стиль жизни", на который ссылалась Алла Александровна в письме, не давал передышки: "Данина "Африка" едва позволяет урывать какое-то крошечное время для неудачных попыток лечиться и ничего делать не позволяет" [366] , — сетовала она. И все же книга "О русских исследователях Африканского материка" в свой срок была успешно сдана в издательство, а роман подвигался к завершению. Каждую законченную главу Андреев читал жене. Тут он вполне похож на своего отца. Тот тоже писал по ночам и написанное обязательно читал жене. Иногда уже под утро будил и читал. Но книги Леонида Андреева знала вся образованная Россия. А у сына читательский круг ограничивался близкими и друзьями. И чем ближе становилось окончание "Странников ночи", тем больше хотелось, чтобы роман прочли. Прочли друзья, потому что ни о какой публикации в досягаемом будущем не могло быть и речи. И друзья читали. Кто-то главы, кто-то завершенные части. Автору требовался отклик.

366

Письмо А. А. Андреевой В. Л. и Л. М. Тарасовым 2 марта<19>47 // Архив Ю. Л. Мининой.

Роман открывался всматриванием астронома в ночное звездное небо и заканчивался взглядом на утреннюю звезду. Завершался некий ночной круг, пройденный героями. Автор, не догадываясь об этом, завершал его вместе с ними.

В начале апреля Андреев дал прочесть вторую часть "Странников ночи" Ирине Арманд. Буквально через несколько дней она их возвратила, неопределенно сказав, что ей нравится "горячее отношение автора к жизни". Когда он дал Ирине рукопись романа, та показала ее матери, и с ней, после прочтения случилась истерика, перешедшая в сердечный приступ. После истории с диссертацией дочери, после слухов о новых арестах Тамара Аркадьевна ко всему относилась с нервной опаской. Она тут же решила, что если этой ночью к ним явится опергруппа — ей уже чудились шаги на лестнице, — то они скажут, что нашли рукопись в метро, а от дочери потребовала немедленно, утром же вернуть ее. Рукопись была возвращена, но материнское сердце — вещун: в свое время за дочерью пришли.

21 апреля вечером Коваленских навестили Авсюки. В застолье говорили о многом, спорили, не подозревая близости катастрофы. Потом, на допросе, Андреев, признаваясь

в "преступных" мыслях и речах, рассказал, что в тот вечер "под влиянием вина" он высказался "в пользу поражения СССР в предстоящей войне с Америкой". Но Маргарита Ивановна, жена Авсюка, показал он, стала его стыдить: "Как не стыдно Вам, русскому человеку, накликать на родину такое бедствие…" Как мог, он спасал чету Авсюков от "Арктиды".

Как раз в эти весенние дни Коваленский занимался усиленными хлопотами по приему в Союз писателей, начатыми еще в марте, готовил документы. 16 апреля ему дали рекомендации критик Евгения Книпович и переводчик Сергей Шервинский, 17–го — Николай Асеев и Константин Федин. Уже после ареста Даниила и Аллы, 24 апреля, Коваленский сдал документы в приемную комиссию. Среди них была автобиография. В ней он писал, что литературную работу считает своим "основным и любимым делом" и что она "запланирована уже на несколько лет вперед". Но у злых сил оказались иные планы.

Часть девятая

"ДЕЛО" ДАНИИЛА АНДРЕЕВА 1947–1948

1. С. и X

Без информаторов и агентуры "мероприятия" МГБ немыслимы, они были бы невозможны.

Андреева повествовала о предарестных временах: "Мы познакомились с одним поэтом, точнее, поэтом и актером Вахтанговского театра. Человек он был интересный и как-то невероятно нужный Даниилу. Я могла только любоваться и радоваться, как они с полуслова понимали друг друга, как читали друг другу, как говорили, как совершенно, что называется, "нашли друг друга", как два наконец встретившихся очень близких человека. Я не знаю, как было дело: работал ли этот человек в ГБ или его просто вызвали, но он нас "сдал". И еще нас "сдала" моя школьная подруга. Тут, я думаю, ее вызвали. Вряд ли она пошла бы сама, но если вызвали, пригрозили, напугали, она, конечно, рассказала о романе "Странники ночи", о моих антисоветских воззрениях" [367] .

367

ПНР. С. 173.

Поэт и актер, правда, уже бывший, — Николай Владимирович Стефанович. Он жил недалеко от Малого Левшинского, в Калошином, выходившим на Арбат прямо к театру, в прятавшемся за тенистым палисадником небольшом скошенном домишке, доживавшем век, какие еще встречались в арбатских переулках. В Калошином прошла почти вся его жизнь, тоже перекошенная и спрятанная. Отец умер перед революцией, он остался с беспомощными матерью и сестрой. В 28–м, шестнадцатилетним, поступил на Высшие литературные курсы, на следующий же год закрывшиеся. Позже столь же недолго проучился в музыкальном училище. В 34–м поступил в Вахтанговское училище, окончил, стал служить в театре. Началась война, и во время воздушного налета в дежурство Стефановича в театр попала полутонная бомба. Многие дежурившие вахтанговцы погибли. А он, контуженный, стал инвалидом. Из театра пришлось уйти, и, вернувшись из Перми, из эвакуации, Стефанович стал искать литературную работу. Возможно, в этом ему помогали "органы". Трудно сказать, когда его сломали и сделали осведомителем. Вряд ли он сам сделал первый шаг… Но в 1936–м, перед началом следствия по делу поэтов Даниила Жуковского и Наталии Ануфриевой — с ними Стефанович вроде бы дружил, — он, если верить лубянскому делу, написал донос: "Убедившись, что Ануфриева определенно обрабатывает меня для преступных действий, я счел своим долгом подать заявление в НКВД…" [368] Или его заставили написать заявление? В нем шла речь о террористических намерениях, и Стефанович выступил главным свидетелем обвинения. В 37–м, уже после осуждения Жуковского, он написал: "— О, Господи! Пусто и страшно / Становится в мире Твоем!" Ощущая себя в пустом мире, может быть, во всепрощении Божьем Стефанович находил утешение? Или в стихах, теплившихся этим последним упованием? Примерял ли к себе Иудину участь? По крайней мере, в стихах Стефановича:

368

См. Шенталинский В. Донос на Сократа. М.: Формика — С, 2001. С. 236–240, 245, 248.

Испуганно все замолчали. Смотрели растерянно вниз, Когда на разбухшей мочале Иуда несчастный повис. И тихо качался апостол, И вздернулась вверх борода, Все это не трудно и просто, Все это не страшно, — да?

Но не страшно ли жить в кошмаре предательств? Всегда и везде актерствовать? Поддерживала забота о сестре, как и он, болезненно неуравновешенной и без него пропавшей бы? Зарабатывая перепечаткой на машинке, она, оставаясь дома одна, забиралась в шкаф и там сидела, перемогая непонятный, нависающий ужас — разновидность маниакально — депрессивного психоза.