Вестники времен
Шрифт:
Толпа, окружившая Беренгарию, замерла в предвкушении. Истории о похождениях английской королевы в молодые годы давно отошли в разряд романтических преданий, которые хорошо рассказывать впечатлительным девушкам в зимние вечера.
Сама легендарная личность по-прежнему восседала за столом и хитровато улыбалась.
Беренгария, вполне умело сыграв на виоле вступление, начала петь глубоким, мелодичным голосом:
Весенний вечер был таинственен, как дым, Когда ласкал меня ты взглядом сладострастным, Ты мне любовь свою дарил, О вечном счастье говорил, Что будет мир принадлежать лишь нам двоим. НоСладко шокированное общество затаило дыхание. Лэ оказалось не то, чтобы слишком вольным, но притягательно-несдержанным. К тому же Беренгария во время исполнения постоянно смотрела на одного-единственного человека — того самого смуглого оруженосца, с раннего вечера неотступно следовавшего за принцессой.
Казаков понимал одно слово из десяти, ибо в песне использовались и норманно-французские, и аквитанские фразы, однако заметил, что на него начали поглядывать не без интереса. Особенно старались сопровождавшие кавалеров расфуфыренные красотки.
«Да в чем дело-то? — сдвинул брови оруженосец. — Песенка явно про любовь и такое впечатление, что обращена в мой адрес. Беренгария совсем свихнулась или я каких-то местных традиций не знаю? Вон же Ричард стоит! Мрачный, что туча грозовая».
Ричард постепенно начинал ревновать. Будучи человеком крайне импульсивным, он решил как можно быстрее поговорить с Беренгарией — извиниться за безобразную сцену, разыгравшуюся прошлым утром в гавани. Наверное, принцесса вбила себе в голову, что будущий муж заранее терпеть ее не может и осталась верна своему прежнему избраннику — у любой незамужней девицы непременно обнаружится пламенный воздыхатель. Либо же наваррка намеренно изводит Ричарда невниманием и любезностью к какому-то деревенщине, не умеющему даже правильно носить перевязь! Король на протяжении песни то краснел, то зеленел, и подумал, что с мессиром в одежде наваррского двора следует выяснить отношения. Причем немедленно!
Беренгария старалась. Ее голос становился все более проникновенным, черные глаза буквально пожирали Казакова, а осанка, для человека, знакомого с языком жестов, выражала доселе тайные, но вдруг вырвавшиеся на свободу чувства. Бертран де Борн откровенно посмеивался.
Мой новый рыцарь захотел скрепить союз, Мою свободу он сковал сильнее цепи, И узел страсти роковой Все туже стягивал рукой, Покуда смерть не разорвала наших уз… Поклонник следующий мой был просто слаб, И тем скорее стал рабом моих желаний. Но не сойдутся никогда Любовь и власть, как «нет» и «да», Как не сравнится с искрой яркая звезда! Во мраке, без пищи и солнца, Он прелесть мою возносил… А сердце хотело любви без господства, Прозрачной, как горный берилл.Судя по всему, Беренгария могла праздновать заслуженный триумф — ее единственного выступления хватило, чтобы завладеть симпатией всех присутствующих. К тому же начал действовать непреложный закон куртуазии: в любом состязании всегда отдается предпочтение даме, сколь не были бы достойны и талантливы ее соперники. Последний аккорд заглушили обычные восторженные возгласы.
Король Ричард не выдержал.
Ричард шагнул вперед, не раздумывая. Повод для ссоры лежал на поверхности, оставалось лишь облачить его в надлежащие для рыцаря одежды. А завтра утром мессир оруженосец будет валяться на земле с пробитым острием копья горлом! Свою королевскую и мужскую честь Ричард был готов отстаивать до последнего.
— Восхитительно! Я так счастлива! Я не слышала эту песню долгие годы!
Ричард едва не наткнулся на вышедшую в середину круга матушку. Элеонора незаметно подошла к слушателям и теперь всем своим видом выражала искреннюю радость. Однако король заметил, как мать бросила на него убийственный взгляд, заставивший Ричарда остановиться на полушаге.
— Беренгария, дочь моя, весьма непростительно, что вы доселе скрывали свой талант! — причитала Элеонора, одновременно перекрывая дорогу сыну к наконец-то заметившему неладное оруженосцу. — Господа, мессиры, дамы, так кому же достанется золотой обруч короля Танкреда, предназначенный победителю?
Бертран де Борн, совсем недавно пребывавший в непреложной уверенности, что кольцо из драгоценного металла, призванное схватывать волосы, достанется именно ему, недовольно наморщил нос, но подыграл королеве-матери. У него и так хватало всевозможных призов, полученных во Франции, Аквитании и прочих странах, где ему доводилось обходить любых соперников. Менестрель быстро забрал из рук присутствовавшего здесь же представителя короля Танкреда (таковым оказался, между прочим, Гильом де Алькамо) поблескивающий глубокой желтизной обруч с единственным синим камешком, и, опустившись на правое колено, преподнес его Беренгарии.
— Моей будущей королеве! — масляно улыбнулся фаворит Ричарда. — Вы разбили нас столь же безжалостно и стремительно, как ваш будущий супруг разобьет полчища сарацин.
Беренгария молча забрала украшение и возложила поверх смолянисто-черных, гладко причесанных локонов, укрытых накидкой.
— Я так рада! — повторялась Элеонора. — Беренгария, милая, и вы, мессир Серж… Скоро рассвет, надо обязательно отдохнуть. Ваше высочество, вы останетесь в моих покоях. Король Танкред был невероятно любезен, предоставив нам свои опочивальню и гостиную залу. Господа, как ни жаль, мы вас покидаем. Мессир де Борн, не огорчайтесь, с таким покровителем все прочие награды мира впредь будут вашими.
Сказав напоследок гадость менестрелю, Элеонора Аквитанская ушла. Ричард проводил мать, невесту и нежданного соперника взглядом, в котором тонко смешались презрение и опасения за будущее.
Гунтер, наблюдавший всю сцену от начала до конца, только головой покачал. По его мнению, всем троим — ему самому, рыцарю и попавшему в силки королевского двора Казакову — грозили нешуточные неприятности.
Перед самым рассветом, когда солнце еще оставалось за холмами Калабрии, отделенной от Сицилии проливом шириной чуть поменьше лиги, король Ричард Львиное Сердце оставил свиту в разбитом за вчерашний день лагере — сотни шатров и палаток высадившихся на остров английских и аквитанских крестоносцев встали за северной стеной Мессины — и поехал на берег моря. Разумеется, короля сопровождал неизменный Бертран де Борн.
Их величество спрыгнули с седла и, отпустив коня гулять, отправились на камни, любоваться приливом и восходом светила. Усевшись на торчащем из пенистых волн огромном гладком валуне, король мурлыкал под нос грустную песенку и швырял в воду подобранную гальку. Бертран, видя, что покровитель пребывает в дурном настроении, молчал, изредка пощипывая струны своего любимого инструмента. Менестрелю хотелось спать, однако бросить короля в одиночестве де Борн не решился. Он понимал, что Ричард недаром оставил шумный даже ночью лагерь: повелитель Англии хотел отдохнуть от всех.