Весы Лингамены
Шрифт:
– Хм, - подал голос Штольм.
– С первого взгляда тут, конечно, ничего не понять. Но, помнится мне, ты, Гелугвий, хотел просчитать всю карму. Всю что ни на есть!
– Не говорил я тебе такого!
– возмутился Гелугвий.
– Я просто хотел...
– Ты часто был не в себе, - мягко ответил Штольм, - не обижайся, прошу.
– Наверное... Но
всю
, разумеется, вот так просто за месяц не просчитаешь. Однако, удостойте своим вниманием вон те уравнения, - указал нам Гелугвий на листы на стене, испещрённые мелкими надписями.
– Вывалив в машины большие объёмы информации, записываемые каждый день, я поначалу хотел доказать существование кармы на малом отрезке - ну, не больше пяти минут.
– Но это
– промолвил я и вопросительно посмотрел на Гелугвия.
– Разумеется. Я всего лишь искал одноранговые цепочки, имеющие лишь прошлую и настоящую точки связи. Наш мир и состоит из множества подобных точек, при интегральном исчислении которых предшествующие им цепочки становятся всё менее значимыми.
– Ты что-то перемудрил, дорогой, - с сомнением заметила Лингамена.
– Может, ты хочешь сказать, что и закон кармы - не значимый?
– Вовсе нет!
– воскликнул Гелугвий.
– Всё и делается для того, чтобы его доказать. Высчитывая эти условные пять минут мира, я обнаружил, что древа Бульштадтского содержат три подмножества взаимозаменяемых элементов, которые в нашем прошлом алгоритме не отсеивала анизотропная решётка Кардано, потому как наша реализация её на двойственных связях, по всей видимости, ещё хромает. А теперь же, используя прецедент значимости, мы имеем возможность находить соседствующие события из кривой Эзнера, пропущенной через гибролот Акта.
– О, друзья, - воодушевлённо произнесла Лингамена, - чувствую я, наш затворник не зря поработал. Эту находку мы можем использовать для усовершенствования моих новых Весов, и это, я думаю, повысит скорость работы наших алгоритмов.
– Поздравляю, - сказал Штольм товарищу.
– А я, честно говоря, думал, ты время теряешь зря.
Как бы там ни было, но радость Гелугвия от небольшой удачи была недолгой. Его находка никак не приблизила к нему Наланду, а за прошедший месяц он хорошо уяснил, что жить одними лишь научными разработками он уже не может - без той светлокудрой жительницы внутреннего города ему становилось всё тоскливее. Организм учёного, однако, имел на все треволнения последнего времени свою субъективную точку зрения, и заключалась она единственно в том, что пора уже было ему как следует выспаться! Поэтому после встречи с нами, на которой Гелугвий рассказал нам о результатах своего месячного отшельничества, учёный пришёл и домой и погрузился в такой богатырский, здоровый сон, что проспал весь вечер уходящего и добрую половину дня следующего!
Но эти 14-16 часов оказались для Гелугвия едва ли не более значимыми, чем весь прошедший месяц с его находками на ниве исследований. Учёный отправился в волнительное мистическое путешествие, не отпускавшее его до самого пробуждения. Он долго блуждал петляющими тропинками, разгребая руками клочья сероватого, зыбкого тумана, оскальзывался на глине, в ужасе повисая на одной руке над пропастью, - но скрепя сердце пробирался всё дальше и дальше. Он должен был во что бы то ни стало дойти до конца этой неверной тропы. И упорство вознаградило искателя - постепенно дорожка выровнялась, а погода стала улучшаться. Туман редел и рассеивался в воздухе, проглянула режущая глаза небесная синь, и лучи солнца осветили всё вокруг. Впереди прояснилась абсолютно бездвижная поверхность океана. А сверху волнами лилось тепло, пронизывавшее всё тело. Но то было не солнце. Когда Гелугвий поднял голову, то обомлел: сквозь колышущуюся водную пелену смотрело на него такое родное лицо; столь родное и близкое, что он даже позабыл имя этого хорошо знакомого ему человека. Оно, казалось, было словно частью его самого, поэтому и не могло обладать каким-то отдельным именем. Гелугвий забеспокоился, стал прыгать, пытаясь проникнуть сквозь водную завесу, и, хотя иной раз ему удавалось разбежаться и сигануть довольно высоко, он лишь доставал кончиками пальцев до водной преграды. А лицо, как показалось Гелугвию, опечалилось, и, потеряв улыбку, осунулось, став менее привлекательным. Но это было всё то же родное лицо - лицо Наланды! Как только Гелугвий осознал, кто перед ним, водная
Но вот - плюх!
– и слеза достигла поверхности безначального океана, и впервые недра его познали возмущение, а кристальное зеркало изумрудных вод изогнулось под разбегающимися водными валами. И велика была сила волн в инертной среде океана, и, обогнув землю, столкнулись они, взыграв к небу столбами воды и пены; и заштормило, и закачался тогда небосвод, и на месте водного буйства стали дыбиться горы и равнины, и трескалась земля, выпуская наружу прародителей растительности, и прорывались сквозь земную твердь первые вестники рождения мира.
Гелугвий резко разлепил глаза, и на секунду его объяло чувство, что знает он гораздо больше, чем видел во сне, только не в силах описать это. Видения начала времён начали отступать и туманиться, и лишь тот самый лик из сна ещё некоторое время явственно ощущался где-то рядом. Вскоре сон полностью выветрился, отступая, ретируясь по тайным лазейкам памяти и плотно прикрывая за собой двери, но с Гелугвием теперь осталось самое для него главное - он понял, что вся дальнейшая дорога его жизни - будь то научная деятельность, быт, мечты или прочие составляющие - лежит через сердце этой женщины - Наланды. Ведь, вне всякого сомнения, это была она.
Проснувшийся приподнялся на локте и огляделся. Небольшой ночничок всё ещё освещал комнату, хотя за окнами уже разгорался новый ясный день. Ох, и ощущеньице после такого необычного сновидения! Чувствуешь себя дном ушедшего когда-то Аральского моря: сон улетучился, а все обнажённые и зудящие чувства и воспоминания остались на поверхности. Дабы скорее сбросить оцепенение, Гелугвий быстро замотал головой из стороны в сторону, и наконец, взгляд его упал на картину, висящую над кроватью. Никогда доселе он особенно не придавал значения тому, что там изображено. Если бы Гелугвия где-нибудь вне дома спросили, что на ней, он едва бы вспомнил запечатлённое на холсте ромашковое поле и затейливую коричневую рамку, обрамляющую пейзаж. Картины были данью прошлым эпохам, и люди до сих пор держали их в домах подобно тому, как в век электронный почти в каждом доме красовались на стене старые механические часы или бумажные книги.
И Гелугвий словно растворился в этой ромашковой ниве; он смотрел на неё так, будто видел первый раз. А в голове сама заиграла песня с затейливым мотивом, и зазвучал чарующий голос:
И
ду
я
в
солнцеликие
поля
Ухожу
я
навсегда в ромашковые дали
Это были слова из полузабытой песенки, которую в детстве напевала Гелугвию мама. Быть может, там были не совсем такие слова, вероятно даже, что в песне воспевались вовсе не ромашки, но главное - Гелугвий внезапно осознал, что ему непременно надо
туда
. В место, подобное этому. Ведь, может, у природы он найдёт ответы на свои вопросы? С помощью виманы найти такое место не составляет никакого труда, и Гелугвий в чём был, вышел из дому и отправился искать свою поляну.