Ветчина бедняков

Лобусова Ирина

Именно тогда Артур раскрыл сумку. Она отступила на шаг назад. Артур выхватил увесистую монтировку, и со всего размаха уничтожил фонтан. Хватило одного удара: зеленоватые брызги мрамора взлетели в воздух, а толстяк пронзительно завопил. Свободной рукой Артур сжал его горло (она удивилась даже его силе) и почти поднял над землей:

— Где второй?

— Робер в городе! Он… он вернется завтра вечером!

— А ты? Имя?

— Дэвид!

— Я сказал: имя! — и сжал горло.

— Давид! — толстяк почти визжал, — Давид Исаковский! Я фотограф!

Не иностранец. Приютская Катя оказалась права.

— Где студия?

Толстяк повел их вперед. Его жирное тело тряслось как студень, и сзади это было отвратительное и жестокое

зрелище. Но ей было его не жаль. Накануне ночью, положив в сумку монтировку, Артур сказал ей следующие слова:

— Что может быть прекраснее, чем секс между любящими людьми? Тайна такой любви — это тайна, хранимая небом. Она прекрасна. Но что можно сказать о кассете, на которой записано изнасилование ребенка? Мне хотелось бы убить того, кто производит такую кассету, и того, кто ее смотрит — потому, что они виновны поровну. Пусть это не законно, не терпимо и первобытно. Но мне бы хотелось их убить. Это все, что я могу сказать.

Она промолчала, но это были те же слова, которые могла бы сказать и она. На шестом курсе медина, когда проходила практику в больнице скорой помощи, где была педиатрия, ей чуть было не пришлось зашивать пятилетнюю девочку, изнасилованную и разорванную почти пополам каким-то поддонкам. Ей не пришлось зашивать. Девочка умерла до того, как к ней прикоснулись руки врача.

Безшумный лифт доставил в подвал. Толстяк провел их по какому-то коридору. Отворяя двери. Щелкнули софиты, лампы. Они находились в огромной студии, которую вполне можно было принять за настоящую киностудию. Оборудованную самой современной, дорогостоящей аппаратурой для кино и фотосъемки. В помещении никого, кроме них троих, не было. Размахнувшись, Артур ударил по какой-то камере. Вниз брызнгами посыпались пластмасса, железо, осколки стекла. Толстяк завизжал, бросился вперед. Артур ударил его по лицу монтировкой. Смял в лепешку губы, выбил все передние и несколько нижних зубов. Лицо толстяка превратилось в кровоточащую разверстую рану. И, разом прекратив визжать, он ничком повалился на пол. Артур принялся крушить аппаратуру. Он наносил удары с какой-то дикой яростью, словно разом — с обеих сторон. Бешенство его ненависти захватило ее, словно буря. Через пару минут все было кончено. Дорогостоящая аппаратура превратилась в кучу бесполезной искореженной пластмассы и разбитого стекла. Артур бросил монтировку вниз, словно она жгла ему руки. Повернулся к ней, будто оправдываясь:

— Я должен был это сделать!

Она молча пожала плечами. Он схватил толстяка за плечи и силой усадил на полу. Тот жалобно скулил, размазывая по изуроджованному лицу кровь и слезы.

— Где негативы?

Дрожащей рукой толстяк показал на металлический шкаф в углу.

— Вы храните негативы всех фотографий?

— все…

— Зачем?

— Некоторые…. Некоторые можно продать несколько раз…..

— Меня интересуют только детские снимки! Вы снимаете детей?

Толстяк безразлично кивнул.

— Веди туда! Ты понял, гнида? Все детские снимки!

Рывком поставил на ноги, стукнув для острастки по голове…. Толстяк почти пополз вперед…. Негативы на полу превратились в две огромных башни… Ей в голову пришла идея. Ыытащив из сумки фотографию (ту самую, на котрой Стасики были в костюме котят) она поднесла ее к самому лицу толстяка:

— ты их знаешь? Видел их когда — то? Ты их знаешь?

Было видно, что он пытаестя сосредоточиться:

— Нет…. Никогда не видел…

— Посмотри внимательней! — она буквально тыкала снимок ему в лицо,

— Нет… не знаю…

— Кто снимает? — Артур грозно навис над ним, — кто обычно делает снимки?

— Я…. Роббер реже… Я нисмаю чаще, чем он…

— Все равно нужно пересмотреть все негативы! — Артур повернулся к ней, — ублюдок может и не помнить!

Снова — к нему:

— Сколько вы снимаете в Южногорске?

— Два… два года…

— Здесь все за два года?

— Всё!

Толстяк

словно предчувствовал новый удар, и, сжавшись, он был похож на огромную жабу. Артур вытащил из сумки моток лекопластыря. Потом толкнул его на пол и связал руки и ноги. Тот продолжал тихонько скулить. Дрожащими руками она развернула первый моток пленки… Тошнота пришла не сразу, где-то на десятой минуте… А потом, после тошноты, пришла боль. Час просмотра пленок превратился для нее в самую страшную пытку. Она чувствовала себя так, как будто ржавой пилой ее режут по живому, и никто не в силах прекратить этот кошмар. Будучи добрым человеком, человеком, умеющим ценить жизнь ребенка по роду своей деятельности, она не могла понять чудовищную степень того уничтожения и падения, которые демонстрировали эти снимки. Эти фотографии уничтоженных детей, сделанные с какой-то извращенной, дьявольской жестокостью, уничтожали все самое святое, и после их просмотра в ее душе не осталось уже ничего. Ее жег каленным железом каждый фрагмент того кошмара, который раз за разом представал перед ней. И каждый раз ей хотелось кричать. Ей так сильно хотелось кричать, что в конце концов у нее разболелось горло. Так сильно, что не могла говорить. Они контролировали друг друга. Просмотрев, она протягивала пленку ему. Вначале Артур только хмурилс. Но потом….

Одна из фотографий стала последней каплей. Фотография, изображающая секс с мертвым ребенком… Она не смогла его перехватить. Вскочив, он принялся бить толстяка по лицу. Он бил его с такой силой, что вскоре тот перестал даже выть….. Во все стороны летели брызги крови… с ужасом она попыталась перехватить его руки… Наконец ей удалось его оттащить… На лице толстяка больше нельзя было разглядеть никаких черт… Все лицо представляло собой сплошную кровавую маску с содранной кожей и синими участками обнаженных жил… Несмотря на это, он был еще жив… Проверив, что он жив, яростно обернулась к Артуру:

— ты сошел с ума?! Нам не хватало убийства?!

Он не ответил. По его лицу текли слезы. Потом, проглотитв их, попытался сказать:

— Я не могу это вынести… Не могу…

Обняв его за плечи, подвела к снимкам:

— ты должен это сделать. Пожалуйста. Ради Стасиков. Осталось совсем немного. Мы должны досмотреть.

Наконец с просмотром было закончено. Артуру удалось взять себя в руки, и он работал достаточно быстро. Последняя лента пленки упала на пол. В каком-то одурении уставились друг на друга.

— толстяк был прав, — сказала она, — их здесь нет.

Стасиков не было ни на одной пленке за все два года. Их не было ни на первых пленках, ни в конце, ни в середине. Их не было нигде. Стасики никогда не были в проклятой студии. Их не снимали. Онемев от этого провала, она молча смотрели друг на друга. Артур первый произнес страшное слово. Он сказал:

— Это тупик. 

Глава 36

Дождь заливал дом, протекал в огромную щель под стеной, создавал на полу месиво грязи. Обхватив руками колени, она сидела на диване, бессмысленно наблюдая, как косые грязноватые струи ливня режут на полосы поверхность окна. Это был сплошной серый дождь, стеной, унылый и безнадежный… Горький, как безудержная прихоть разума, обреченного на гибель. Артур вошел в комнату с дымящейся чашкой в руках и какой-то тарелкой. Она не повернула голову в его сторону.

— Черт, домик залит, — Артур громко поставил чашку на стол, — я понимаю, почему из этого проклятого дома кто-то сбежал. Он же ни на что не годен.

Она молчала. Дождь бушевал за стенами не прекращающейся надсадной нотой. Под него было проще молчать.

— Съешь хоть бутерброд! Если ты будешь сидеть так и ничего не есть, последуешь за своими Стасиками!

— Что ты имеешь в виду? — шевельнувшись, почувствовала боль во всем теле. Слишком долго сидела так.

— То, что сказал, — Артур сел рядом, — Стасики мертвы. Тебе надо смириться с этим.