Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню

Камша Вера Викторовна

– Дольше, но где у Веннена ответ?

– Да он только о любви и писал…

– Не только. Арно, мы можем долго перечислять клички известных нам лошадей, только это не будет ответом на вопрос, что же такое лошадь.

– Лошадь – это лошадь. Можно сходить на конюшню, посмотреть, можно даже прокатиться.

– Верно, только конюшни есть не везде. Хотя да, пример я привел неудачный. Встретив лошадь, мы ее всегда узнаем, про любовь такое не скажешь.

– А, вот ты о чем! Ну и вляпался же я с Гизеллой… которая вторая, – виконт потянулся за

бутылкой. – Освежаем? До сих пор жаль, так хорошо плясали, да и потом в галерее… Даже ты развеселился, а она кошки знают что навыдумывала.

– Вот именно. Мы выдумываем, потому что не представляем, что это такое на самом деле. С раннего детства люди сперва слышат о любви, потом читают, потом выдумывают и принимаются ждать. Все уверены, что любовь – это что-то восхитительное, связанное с прекрасной девушкой, достаточно ее увидеть, и все сразу станет другим. Мы видим, или нам так кажется, только мир остается прежним… Я непонятно говорю?

– Да нет, понятно, на упражнение по грамматике похоже… Мы слышим, мы уверены, мы видим… Ты что, не можешь понять, влюблен или нет?

– Нет, я не влюблен, но понять в самом деле хочу. Тебе не будет неприятно, если я стану говорить о Габриэле?

– Мне-то с чего? Хотя, да… это же она стреляла в отца, только я одну беду помню, без имени… Говорили про Борна, но матери все равно было, и Ли с Рокэ, ты не поверишь, тоже. Просто какая-то пустота нахлынула. Если бы мать захотела, то есть… если бы ей от этого стало легче, Рокэ с Бертрамом вытащили бы Борна из Багерлее и разодрали лошадьми у нее на глазах, но она будто в какой-то сон ушла. Ты не пьешь?

– Пью.

Звон бокалов, винная горечь, огоньки свечей. Нет, они еще не пьяны, это память рожи корчит. Будто обезьяна…

– Ненавижу обезьян!

– Почему обезьян?

– Потому что кривляются! Валентин, я, кажется, понял. Любовь – это то, что не заменишь и не подделаешь, нечего и метаться. У матери, по крайней мере, так было. Нет, она живет, конечно, мы ей нужны, я не только про нас с братцами и Рокэ, но и про Эпинэ с Ариго, даже про Сэц-Пуэна, только не то это!

– Из твоих рассуждений вытекает, что первая из твоих Гизелл своего мародера не любила.

– Почему?

– Она не ушла в сон, а бросилась мстить, причем мерзко.

– Да еще не тем! Метила в Ли, хоть и через Сэль, а приговор-то утверждал Райнштайнер. Постой, а ведь точно! Если бы Гизелла любила, то не вернулась бы, ведь ее красавца тоже прикончили. Выходит, в ней злости на живых оказалось больше, чем любви, то есть Ли и бедолага-отец для нее важнее были…

– А вот теперь я готов снять перед тобой шляпу.

– Прекрасно, надень и сними! Леворукий, это еще что за…

Двери в Васспарде были серьезными, но крик все равно показался громким. Слова размазало эхо, но ужас и беспомощность сквозь мореный дуб прорвались. Арно ринулся к двери и таки опередил Валентина. Сразу за порогом не было ничего, дальше плескалась тьма, в которой барахтался второй вопль. Не женщина, не мужчина… Ребенок?!

– Стой!

Да стой же! – Оттереть Валентина, спасибо «фульгатским» ухваткам, удалось. – Нужен свет. И я пойду первым.

– Нет. Это Васспард.

– Я – разведчик, а ты у нас ценный… – Это какая-то пакость, это какая-то редкостная пакость! – Давай за мной.

– Направо, кричали там.

– Угу…

Больше не орут, но не пригрезилось же! Свет из комнаты хоть как-то, но освещает ближайшую часть коридора, пол и стены вроде в порядке, потолка не разглядеть, высоко, но вроде ничего не сыплется и не трещит. Фонарь бы! Ишь, размечтался. Свечами обойдемся, благо только что новые зажгли, и шандал удобный – если что, и приложить можно. Опустить пониже, и по пятну света, как по бродячей кочке через мармалючье болото. Шагнул, замер, послушал, шагнул, замер, послушал… дыханье только свое и Валентина, ни скрипа кожи, ни звяканья.

Стук… Тишина превращает его в грохот, кто-то колотит кулаками по дереву. Уже легче.

– Не бежать! – кому это он, себе или Придду? Вроде и близко, а как же далеко! Озерцо света под ногами, желтое, светящееся, и в нем дубовые прямоугольники, проваливаться некуда – не церковь, а вот брошенный нож или пулю поймать можно, угол впереди самый для этого подходящий. Значит, загораживаем Валентина, потому что… Да потому что гадам нужен он! Вот и дверь, наконец-то!

– Клаус, ау!

– Господин капитан, это вы?

– Арно! Четыреста раз тебе говорить? Живой?

– Да. Это Питер кричал, а я не могу выйти. С дверью что-то…

– Сиди и жди.

И опять. Вынести руку с подсвечником, посветить, прислушаться, шагнуть, и снова. Младший больше не орет. Успокоился? Вот смеху будет, если ему мармалюка приснилась. Ха, а светильники тоже нечисть потушила? И с дверью Клауса заодно намудрила, и со звонком. Вот и спальня младшенького. Успокоиться и весело так, со смешком:

– Эй, это ты всех перебудил?

– В-виконт С-сэ?

– Собственной персоной. Открывай!

– Не могу! Не открывается… У меня был человек…

Дверь заперта на ключ. Прочная такая дверь, ногой не выбить.

– Был? Значит, сейчас нет?

– Он ушел через окно. Думал, я сплю, а я проснулся. Он очень, очень высокий…

– Может, тебе приснилось?

– А почему я выйти не могу? Господин виконт…

– Как он вошел?

– Я не видел… он окно открывал, когда я проснулся. Стукнуло, и я проснулся, холодно, и он…

– Сейчас окно открыто?

– Я сейчас попробую закрыть. Господин виконт, что с моими братьями?

– Клауса тоже заперли, Валентин тут. Давай живо в постель, а то простынешь! Господин бригадир, ты все слышал?

– Почти. Насколько я смог понять, в замочной скважине Клауса смола. Еще не до конца застывшая, но дверь ломать все-таки придется. Арно, я бы предпочел, чтобы мы обошлись своими силами, я имею в виду «фульгатов». Плащи я взял.

– А назад наш красавец не влезет?

– Вряд ли. Питер… Питер!