Ветер нагваля или Прощание с доном Хуаном
Шрифт:
«Толик, дорогой, — уже учил его впоследствии я, — христианская традиция самая чистая. Она учит помыслы и видения не отвергать, но и не принимать».
А он, бедняга, всё принимал близко, за чистую монету!
В моём гуру невероятным образом сочетались абсолютная безответственность перед людьми в данности поручений, назначенных встреч, обязательств с вниманием к человеку в любое время к нему пришедшему. Полная лень, безволие с пытливым думаньем, интересом к духовным вопросам и кропотливой работе и талантом в области электроники. (он занимался ремонтом всевозможных приборов на дому).
Толька
Вначале я ходил к другу из любопытства. Он легко садился в позу лотоса (с его то комплекцией!). И начинал мне, как ясновидящий йог, предсказывать грядущее. Изобличить его во лжи не составляло труда. Но он тут же, как ни в чём не бывало, повторно закатывал глаза, морщил лоб, водил своим острым носом и «корректировал» моё будущее.
Благодаря вниманию и любви со стороны его жены и семьи в целом, с течением времени точка сборки моего друга стабилизировалась. Глаза сделались более осмысленными и даже проницательными. Толька стал как бы нормальным. И вскоре я убедился, что он на самом деле глубоко проникает в духовную суть вещей.
Шли годы. Быстро выросший в духовных познаниях мне полюбилось приезжать к своему другу и обсуждать духовные вопросы. Иногда споры были слишком горячими, что мы как бы ругались. И я подолгу к нему не приезжал. Вскоре я заимел опыт осознанных сновидений, и мой интерес к сновидящему Толику значительно возрос. Нас в значительной мере объединяла симпатия к русскому православию — идея христианской Божественной Любви, — и общая тенденция путешествий и волшебства в обоюдном опыте ясных, люцидных снов. Ох, как трудно мне было отделять зёрна от плевел — его истинный опыт и видение от мастерства построения иллюзий и ложных интерпретаций. Я сердился и проявлял нетерпение в диалогах.
Добрался и до толтековской магии. Дон Хуан захватил меня целиком, как удав кролика. Я возбуждённо примчался к Тольке, притащив с собой две первые, недавно жадно проглоченные, книги К. Канстанеды, и восторгам моим не было числа. Мой гуру прочитал их, ему не понравилось, и он раскритиковал Кастанеду в пух и прах и заодно и меня. Это стало началом серьёзного раскола в наших отношениях. Позже я не выдержал такого непонимания с его стороны и перестал к нему приезжать. Живи один, Толька, без учеников и духовных друзей!
Течёт, виляет река—времечко. Случайно от общих знакомых я услышал, что мой друг—сновидящий и мастер иллюзий выписался недавно из больницы (урология) в плохом состоянии. У него осталась одна почка. Конечно, надо навестить и поддержать. Толька оказался в подавленном состоянии. В больнице бедный Толька лез на стенки от острой почечной
Наши отношения завязались опять. Парадоксы судьбы. Немного позже, когда серьезно заболел и я, нас стала объединять ещё одна общая тема — урология! Мысли о смерти стали придавливать к земле моего друга, и он проникся глубже христианской идеей спасения. Надо было видеть его выпученные глаза и дрожащие руки. На-те, жил себе человек, жил, ел-спал и вдруг обнаружил, что надо срочно спасаться, в спешке куда-то бежать (в разные стороны) и чем быстрее, тем лучше. Иначе вот-вот близка и неминуема страшная погибель и вечные страдания.
Я подарил другу идею о создании себе во сне волей и воображением новой астральной почки. Идея была принята. Духовные возможности человека были им оптимистично осознаны, и он несколько успокоился. Но в следующий раз в беспокойном озарении к нему примчался уже я, на этот раз с идеями Г. Гурджиева. Я тоже проникся мыслями о спасении, но у Гурджиева символически они выражены в другой форме.
«Пойми, ты, Толик, мир — это тюрьма! — неожиданно бросаю я, умалчивая, что мне попалась книжная новинка. И выдавая прозрение, как своё собственное, с видом человека, открывающего великую тайну для избранного, продолжаю — Человек — это тюремный страдающий узник. Он обречен на болезни, старость и смерть. Он пребывает в тюрьме мира пожизненно. Но, представь себе, у него имеется возможность бежать из тюрмы, осмысляешь?»!
Победоносно смотрю я на друга, но Толька, этот удивительный странный Толька, вдруг потерялся, пропал, бесследно исчез. Почва его ума оказалась благодатным образом подготовлена и вспахана заранее. Передо мной сидел вовсе не Толька, а чужой и не знакомый мне человек. Это был заключенный № 13 в полосатом костюме и шапочке. Обречённый, да ещё по ошибке, на пожизненное пребывание в одиночной камере, узник Толька слушал меня безропотно и покорно. Лицо его выражало безысходную тоску, вину и глубочайшую безнадёжность. Он уже не вращал глазами и не просил о помиловании. Всем своим существом он выражал немощную покорность судьбе и гнетущее томление в тюрьме мира. И вдруг его лицо озарило понимание, засветилось жаждой свободы. «Бежать! Совершить из тюрьмы побег!» — пронзила его и тайно завладела им невероятная мысль. «Свободы!» — воззвал он страстно и волнующимися руками вцепился в невидимые толстые стальные прутья камеры.
«Бежать!» — подхватил азартно я, увидев столь разительную перемену друга, солидарность и понимание.
Бежать. Но как?! По Гурджиеву сам заключённый совершить побег не состоянии. Ему должен помочь человек, который уже бежал и обрёл свободу на воле. Только он может организовать тот самый желанный побег. Независимый человек по ту сторону тюремной ограды. Однако в нашем с Толькой окружении такого человека не было. Эх, это сладкое слово — Свобода!
Казалось бы, перед нами полный тупик. Безвыходная ситуация. Наш путь — во мраке. «Выход есть! — внезапно торжественно провозглашаю я, — осознанное сновидение!»