Ветер не лжет
Шрифт:
Это все неожиданно ловко совпало с настроением песни. Что-то тревожное, саднящее шевельнулось в груди. Задумчиво покачав головой, Иллеар прошептал:
— Красиво поет.
И услышал в ответ:
— Верно говоришь. Душу вынимает — так поет.
Иллеар думал, что остался один: мастер битв, испросив дозволения, ушел в гостевые покои. Шулдар бы и сам с радостью последовал его примеру, да ведь все равно не заснуть. Поэтому и стоял, наблюдал за палатками йор-падд, размышлял, не навестить ли старую свою знакомую, Ламбэри…
Тощий старик, похожий на мумию, прочувствованно скрежетнул горлом и плюхнулся на плоский валун — одно из немногих свидетельств того, что некогда
— Так оно и бывает, — сказал, уставясь в ночь. — Как ни старайся, какие личины ни надевай, а наступит срок, и сущность твоя проступит, проявится. Взять хотя бы их, — он ткнул клюкой в сторону палаток, и Иллеар наконец-то узнал: да ведь это тот самый старик, которого они видели сегодня утром! — Йор-падды, гроза пустыни, жестокие, неуязвимые, гордые. Кричат всякому, кто подставит ухо: «Мужчины нам нужны только для любострастия да чтоб детей зачинать!» И ведь сами в это верят, вот что интересно. А послушаешь, как поют… Такая она, жизнь. — Старик, похоже, упоенно беседовал сам с собой, Иллеар ему нужен был лишь как повод. — У каждого, — продолжал он, — свои сокровенные тайны, каждый норовит их от других охранить и в то же время ими же с другими поделиться.
Иллеар кивнул из вежливости и стал было спускаться к палаткам.
— А тебе, — сказал вдруг старик, — спасибо, твое могущество. Вовремя приехал. Век-то мой, по всему, на исходе. Вовремя, вовремя… Не люблю, понимаешь, оставлять незавершенные дела.
— Боюсь, почтенный, в этом я тебе вряд ли помогу, — скупо проронил Иллеар. Зря он ввязался в разговор. Мог бы и раньше догадаться, что старик — местный блаженный, без которых не обходится ни одно уважающее себя селение.
— А ты не бойся! Тебе и делать-то ничего не надо: побудь здесь еще денек-другой — и все. Все само сделается, а я только заверю, — и он, метнув в сторону Иллеара пытливый, совсем не дураковский взгляд, черкнул по песку клюкой, будто и в самом деле ставил роспись. — А уж что дальше — не моя забота. Другие придут, другие вместо меня на душу будут брать всякое. Охранитель им в помощь, а мне главное: чтоб в душезнатцы там не угодить, — старик кивнул на небо и подмигнул Иллеару. — В общем, благодарствую, твое могущество. Выручил, как есть выручил.
«И угораздило же меня!..»
Иллеар молча развернулся и пошел к кострам и палаткам йор-падд.
Не дошел шагов пять или шесть — словно из пустоты перед ним возникла телохранительница Безжалостной: в глазах — тьма, губы растянуты в вечной улыбке, ладонь небрежно опущена на сабельную рукоять.
— Ламбэри не принимает гостей.
— Разве это ее владения? Я полагал, что мы находимся в оазисе Таальфи, открытом для каждого, кто пожелает совершить сюда паломничество и войдет, дав соответствующую клятву.
Йор-падда ничего не ответила, стояла все так же, все с тем же пустым выражением лица. Но Иллеар готов был побиться об заклад: если он сделает еще шаг к палаткам, сабля телохранительницы покинет ножны. И, вполне возможно, обагрится его кровью.
— В который раз убеждаюсь: правы люди, когда говорят, что йор-паддам хорошие манеры несвойственны. Спокойной ночи и добрых вам снов.
Иллеар повернулся к ней спиной и отправился обратно к башне. Теперь пел другой голос, и песня была о смысле человеческой жизни, которая подобна капельке росы: где бы ни оказалась она, на шероховатом камне или на лепестке только что распустившейся розы, недолог ее век. Если она — в тени, продержится чуть дольше, но останется никем не замеченной, если же сверкает на самом солнце, то и исчезнет быстро, — «как и мы, мой друг, как и мы».
Голос завораживал — и мешал Иллеару прислушиваться
Он шел сквозь тьму, от костров йор-падд к светящимся окнам башни-огарка, и спрашивал себя, который из шагов будет последним: этот? следующий?..
Потом вдруг оказалось, что — вот он, вход; на плоском валуне никого уже не было, Иллеар с облегчением вздохнул и вошел внутрь.
Он заглянул в комнатушку ал-Леара — гам было пусто, только лежало смятое покрывало. «Наверное, вышел по нужде». В его собственной комнатушке шулдара ждал остывший ужин — столь же непритязательный, как и две прежние трапезы. Иллеар поел бездумно, не испытывая голода, не чувствуя вкуса. Перед едой помолился — сожалея, что не смог сделать этого на закате, удивляясь, как быстро стираются из памяти, казалось, навечно въевшиеся в нее привычки; вспоминая о сыне: как он там, справляется ли? Мальчику всего шестнадцать. И хотя сам Иллеар в шестнадцать лет уже видывал многое, хотя с сыном остались верные люди, сейчас, сидя почти на краю света, где даже молились не по солнцу, а когда выпадет свободное время, он, конечно, тревожился об Ай-Кинре. Зашелестела занавесь в углу.
— С ним все будет в порядке.
Иллеар почти не удивился. И дело даже не в том, что прошедший день был полон неожиданностей. Просто… шулдар в глубине души ждал ее визита, знал, что она придет. «И если пришла, стало быть…»
Он поднялся и шагнул навстречу гостье, чувствуя, как разом все переменилось. Как будто будущее, до сих пор туманное, неясное, стало наконец отчетливо видным. Как будто прозвучало предсказание, которому нельзя не верить, услышав которое, понимаешь: по-другому и быть не может!..
Иб-Барахья была в зеленом платье, перетянутом на талии узким пояском, и в обычных кожаных сандалиях — разве что выполненных изящнее, тоньше. Волосы ее, черные, чуть вьющиеся на концах, вольно спадали на плечи. От нее пахло чем-то душистым, чуть терпким, чем-то знакомым, но никак не вспоминающимся.
Она посмотрела ему в глаза без робости, которой Иллеар, конечно же, ожидал. «В самом деле, с чего бы вдруг ей робеть? Если хотя бы часть того, что рассказывают о Таальфи, — правда, она бывала с мужчинами, и не раз…»
Но тут — другое. Тут, понял Иллеар, совсем другое. Не просто влечение, хотя оно — тоже; тут — словно сама судьба указующий перст на тебя навела, подтолкнула, показала: вот оно. мое предначертание. Хочешь — прими, осмелишься — откажись.
Иллеар протянул руку и, едва сдерживая неистовый порыв, нежно коснулся бархатистой кожи ее щеки, провел пальцем по влажным губкам, наклонился к ним, чуть сладковатым, обжигающим; а вторая рука уже сама собою легла ей на талию, дернула за поясок — неудачно, и ее пальчики переплелись с пальцами Иллеара… помогли… направили… она вздрогнула и судорожно выдохнула, вжалась в него всем телом… и когда она в первый раз закричала — неожиданно скоро, — ему почудился в этом крике то ли вызов, то ли ужас, то ли невероятное, невыносимое наслаждение.
Потом были и другие крики, и смятенный, сумбурный шепот, и многое из того, о чем способны лишь мечтать сплетники бахрейдских базаров, — но именно этот первый крик врезался Иллеару в память, именно его шулдар не мог забыть до конца своих дней.
Именно этот крик почему-то вспомнился ему следующим утром, когда Иллеар проснулся и обнаружил, что в постели рядом никого нет.
Светало. Он опустился на колени и вознес молитву Охранителю нашему, всеблагому и всепрощающему.
За окном, в лагере йор-падд, негромко пели о далеких странах, где вода стоит дешевле человеческой жизни.