Ветер рвет паутину
Шрифт:
Дверь распахивается, и в комнату входит тетя Таня. В руках у нее целая тарелка румяных пирожков. Она свирепо смотрит на хохочущего дядю Егора, а потом и сама улыбается. И от этой улыбки в нашей комнате становится еще светлее и радостнее.
— Вот я тебе сейчас задам — «генерал», — передразнивает она дядю Егора и протягивает мне тарелку. — На, ешь, Сашок, свеженькие.
Голос у нее густой, гулкий, действительно генеральский. Интересно, как бы она разговаривала, если бы поработала в цеху дяди Егора? И каково ей разговаривать у себя в конструкторском бюро, где всегда, наверно, стоит такая
Я уже и сам знаю, что, несмотря на свой грозный вид, тетя Таня очень добрая и ласковая. Когда мама, дядя Егор и Ленька уходят на работу, она еще остается дома и до десяти возится на кухне с обедом, или стирает, или бегает по магазинам. Ко мне заходит по нескольку раз за утро: разогреет завтрак, поправит подушку или просто так станет, облокотившись на спинку кровати, и смотрит на меня. Глаза у нее большие и как будто выгоревшие — никак не пойму, какого они цвета. Иногда она просит меня поиграть, и сама достает из футляра гармошку и обтирает ее передником. И я тихонько играю, а она этим же передником вытирает глаза.
Я знаю, почему она плачет. Старший сын дяди Егора и тети Тани — Андрюша — служил в армии. Года два назад, когда я лежал в санатории, он погиб, обезвреживая склад с боеприпасами, которые оставили во время войны фашисты в каком-то городе на Днепре. Дядя Егор сам показывал мне газету, где был напечатан Указ о награждении Андрюши посмертно орденом Красной Звезды.
Андрюша хорошо играл на баяне. Этот баян и сейчас стоит у тети Тани на столике. И я понимаю, почему она часто просит меня играть, и играю, хотя порой мне становится так тоскливо, что хочется поломать свою гармошку. Я видел Андрюшу давно, почти пять лет назад, но хорошо помню, как вместе с дядей Егором и ребятишками с нашей улицы он сажал в палисаднике цветы, как играл по вечерам на баяне, как всегда толпились вокруг него парни и девушки. Я горжусь им, он был настоящим человеком.
Тетя Таня насухо вытирает краешком передника глаза и кладет руку на меха моей гармошки. А через полчаса она уходит на работу — высокая, полная и седая. Совсем седая, хотя я знаю, что ей еще нет пятидесяти. Мама говорила, что поседела она за несколько дней, после смерти Андрея.
А еще говорила, что Ленька очень похож на Андрюшу. Он в прошлом году окончил школу и работает вместе с дядей Егором, только на карусельном станке. Я думаю, что Ленька тоже настоящий человек и на месте Андрюши он не сробел бы.
Буду учиться!
Приближалось первое сентября. В санатории в этот день начинались занятия. Учителя приходили к нам в палату, к кроватям на специальных шарнирах прилаживались большие наклонные доски. На них можно было читать и писать. Чернильница ставилась рядышком, на стуле. И мы чувствовали себя совсем как тысячи других ребят, которые отправлялись в это утро на уроки.
А в этом году я не буду учиться. И вообще, наверно, не буду.
Первого сентября в школу побежит рыжий футболист со всей своей командой. И побегут все ребята и девочки по всей стране. А я останусь дома. И в «Пионерской зорьке» будут рассказывать про уроки, а я не услышу этой передачи, потому что и в новой квартире дядя Петя оборвал розетку, и у нас нет радио. И этот день, 1 сентября, будет самым тоскливым днем в моей
Я медленно считаю в календаре листки. Нахожу сентябрь. Первое число. Интересно, почему его не печатают красной краской, как другие праздники? Ведь для всех ребят это праздник. А для меня — нет. Я вырываю из календаря листок и рву его мелко-мелко. И выбрасываю за окно. Ветер подхватывает бумажки и уносит их далеко-далеко, на пустырь, но несколько клочков запутываются в листьях тополя. Ну и пусть. Пройдет дождь и смоет. И первого сентября не будет. Сразу второе. И, может, от этого мне будет немножко легче.
Настроение у меня совсем кислое. Я плохо ем — ничего не лезет в горло. Даже пирожки тети Тани, которые всегда сами тают во рту. А тут еще профессор Сокольский не приезжает. Сейчас он работает на острове Хоккайдо вместе с другими советскими врачами. Мне об этом прочитал в газете дядя Егор. Прочитал с такой гордостью, как будто это не профессор Сокольский, а он сам воюет со страшной болезнью и побеждает ее. Пусть побеждает, я могу обождать. Я так и скажу профессору Сокольскому, когда он приедет, что совсем-совсем не обижаюсь, что мне пришлось его так долго ждать.
Мама просто извелась. По утрам она встает с головной болью, а под глазами у нее синие круги. И что хуже всего — дядя Петя зачастил, и по вечерам они допоздна сидят за евангелием, читают по очереди и рассуждают о боге.
Дядя Егор и тетя Таня не любят дядю Петю, как и я. Когда он появляется, на кухне сразу же замолкают разговоры и тетя Таня уходит в свою комнату. А назавтра она горячим шепотом убеждает маму:
— И чего только он привязался к тебе, Анюта? Гони ты его прочь, пока не поздно. Скользкий он человек, нехороший. Никогда в глаза прямо не посмотрит, все в сторону. Ведь в беду он тебя втянул, Анюта, неужто не видишь?! Я их, святош этих, знаю: раз такой мужик о боге вспомнил, значит, не один грех у него на душе.
— Да что вы, Татьяна Семеновна, — слабо оправдывается мама. — И ничего тут особенного нету. Ну, приходит человек, так ведь не выставишь его на улицу. Посидит, чайку попьет и уйдет. А что верующий он, так это вы не троньте. У всякого своя вера: у вас — своя, а у нас — своя. А какая из них истинная, один только господь знает.
Тетя Таня с размаху швыряет на плиту сковородку и уже не шепчет, а басит:
— Задурили тебе голову сектанты, совсем света белого не видишь. Извини, краем уха слышала, какие вы речи ведете. Страшные они люди, Анюта, загубят они тебя. Ни за грош загубят. А ты ведь молодая, вся жизнь у тебя впереди. Сына хоть пожалей, если себя не жалко. Худо ведь мальчонке разговоры ваши слушать. Отравите вы его. И так ведь уже искалечили Сашку, забыла разве?!
Мама не отвечает. Она входит в комнату, глаза у нее сухие, и губы туго поджаты. Я приподнимаюсь на локте и говорю ей:
— А ведь права тетя Таня. Прогони его, мамка, милая! Прогони! Ну зачем он тебе? Знаешь, как мне по вечерам без тебя скучно!
— Цыц ты! — резко кричит мать, и голос у нее незнакомый и грубый. — Не лезь куда не просят, щенок!
Она валится на кровать, зарывается лицом в подушку, и плечи ее начинают мелко-мелко трястись.
Я поворачиваюсь к стене.
Так приближается первое сентября.