Ветер рвет паутину
Шрифт:
Мама об этом дне не говорит.
Молчу и я.
Вечером 29 августа к, нам зашли дядя; Егор и Ленька. Ленька только что вернулся с работы и даже не успел переодеться. Он был в синем комбинезоне и клетчатой рубахе, а на лбу у него чернел след от машинного масла.
Ленька тряхнул короткими выгоревшими волосами и спросил:
— У тебя как в этом году со школой будет, Сашка?
— А никак, — равнодушно ответил я. — Какая уж тут может быть школа.
И кивнул на свои ноги, прикрытые простыней.
— Ну, это ты брось, — возмутился Ленька. — Что значит «никак»? Тебе в какой надо? В седьмой?
— В седьмой, —
— Вот и будем заниматься дома. Доску к кровати тебе батя приделает, чтоб писать можно было, мы с ним уже говорили. А программу за семь классов я как-нибудь осилю. Что, не веришь?
И широко улыбнулся.
— Верю, — хмуро ответил я. — Только все это, Леня, ни к чему.
— То есть как это «ни к чему»? — вступил в разговор дядя Егор. — Ленька дело говорит, ты его слушай. Помнишь, я о руках как говорил? А все-таки голову на первое место поставил. Вот он и возьмется за твою голову, а я за руки. И сделаем мы, брат, из тебя мирового человека.
И дядя Егор прикусил свой ус.
— А через пару недель приедет профессор Сокольский, и меня, наверно, в клинику положат, — неохотно ответил я. — И вся моя учеба полетит, как будто ее и не было. Так что уж лучше и не начинать.
— Чепуха, — улыбнулся Ленька. — Никуда она не полетит. Начнем.
— Нет, не начнете, — резко поднимается с дивана мама. — Нечего мальчишке голову забивать. И без вашей школы проживем. Ему о душе думать надо, а не о школе.
— Вот как! — Дядя Егор распрямляется, становится даже как будто выше ростом и в упор смотрит на маму. — Ну, Анюта, знаешь, ты эти штучки брось! — грозно говорит он, раздувая усы. — Брось, понятно? Сама можешь хоть в бога верить, хоть в черта, а мальца мы тебе в обиду не дадим. Ему учиться надо. Разумеешь?
— Кто это «мы»? — вспыхивает мама. — Что это еще за хозяева над ним?
— Мы, советская власть, — чеканя каждое слово, говорит дядя Егор. — Нет такого закона, чтобы детей в секты вовлекать, жизнь им мутить. И не будет. И если тебе голову так заморочили, что ты ни о чем думать не хочешь, то мы о Сашке подумаем. А попробуешь ему учиться запретить, мы тебя, милая, быстро к порядку призовем. По всем советским законам. Ты это крепко запомни.
И он выходит, нервно покусывая ус. За ним, осторожно прикрыв дверь, выходит Ленька. Мама растерянно глядит им вслед.
Да, видно, здорово разозлился дядя Егор, если так резко заговорил с мамой. Раньше он с ней добрый был. Все о жизни толковал. Газеты приносил, радио сам починить брался, которое дядя Петя оборвал. Только мама его и слушать не хотела. Одно твердила: «У вас своя вера, у меня — своя». А теперь сразу притихла, как воды в рот набрала. Видно, надо было раньше ему с ней так вот поговорить — сурово да прямо. Может, ей бы это помогло. Сразу, небось, задумалась.
Я улыбаюсь, мне это нравится.
Назавтра Ленька притащил мне все учебники для седьмого класса, целую гору тетрадей и ручек. Дядя Егор на кухне оборудовал мастерскую — ладил доску, на которой я мог бы писать. Мама с ними не разговаривала. Она завернула в платок библию и ушла. Наверно, снова на моленье.
Я взял учебники и стал их рассматривать. Они были совсем новенькие и еще чуть-чуть вкусно пахли типографской краской. И мне так захотелось пойти завтра с ними в школу! Но все равно я был рад. Пусть дома, но и я начну учиться! По программе седьмого класса. Как все мои одногодки.
Постукивая молотком и бормоча что-то про себя, дядя Егор прилаживал к моей кровати доску. Большие и такие на первый взгляд неуклюжие руки его были необычно проворны. Не глядя, он находил ими маленькие гайки, отвертку, клещи, наждачную бумагу. Он приделал рычаг, и доска стала подвижной; я мог легко придавать ей любой наклон. В ней была сделана жестяная держалка для чернильницы и для ручки, она легко снималась и устанавливалась, и когда я сказал, что у нас в санатории доски были гораздо хуже, дядя Егор довольно улыбнулся в усы и горделиво расправил их тыльной стороной ладони.
— Ну вот, Сашок, — сказал он, собирая инструменты, — дело сделано. Берись, брат, за науку. Очень, понимаешь, хочется нам, чтобы получился из тебя какой-нибудь профессор или там другой ученый человек. Скажем, доктор, например. Чтобы победил ты эту проклятую хворь, которая тебя к постели привязала, и всякую другую тоже.
Он вздохнул, ласково потрепал меня по плечу и ушел. А я еще долго не мог заснуть. Ворочался на постели и смотрел то на доску, приставленную к спинке кровати, то на стопку книг и тетрадей, темневшую на стуле, и думал о том, почему они так возятся со мной. Ведь никому из них: — ни тете Тане, ни дяде Егору, ни Леньке — я даже не родня. Мы всего-навсего их соседи. Они — наши соседи, а тетка Серафима — наша бывшая соседка. Только она хотела, чтобы я всем на свете перестал верить, чтобы ей одной верил. А они мне книги купили, тетради, о том, чтобы я учился дальше, думают. Они приходят ко мне и разговаривают со мной, как со взрослым, о самых разных делах — чужие люди, наши соседи. А чужие ли? Нет, не чужие. Это дядя Петя чужой. И тетка Серафима. А они — родные. Самые родные.
Рыжий и его команда
Утром я проснулся раньше всех и первым делом распахнул окно. Тополь тут же забрался ко мне, чтобы поздороваться. Ночью прошел дождь, и на его листьях блестели капельки воды. Они градом сыпанули мне на лицо, на простыню, и я засмеялся. Небо, наверно, выгорело за лето — оно было блеклым и далеким-далеким. Солнце в упор било по стеклам, вымытым дождем, и дробилось, и плавилось в них, и на них было больно смотреть.
На пустыре возле нашего дома деловито урчал экскаватор. Он с лязгом швырял в подходившие самосвалы землю, и они приседали под ее тяжестью. Я подумал, что футбольное поле пропало, скоро на его месте вырастет новый дом, такой, как наш, а может, еще больший, и мне стало обидно за рыжего нападающего. Ну где еще, как не на нашем пустыре, он сможет заколотить в чужие ворота два десятка голов, не выбив ни одного стекла! И где еще я смогу посмотреть из своего окна такую замечательную игру!
А вскоре я увидел рыжего и всю его команду. Ребята шли в школу. Мудрено было узнать в этих чистеньких мальчишках в новых костюмах, с новыми портфелями и яркими галстуками моих растрепанных, грязных футболистов. Где их подранные башмаки и выгоревшие за лето ковбойки! И шли они так чинно, так неторопливо, как будто весь мир сейчас с завистью смотрел на них из окон своих квартир. Если бы не огненно-рыжий хохол капитана, который, видно, даже сегодня не смогла взять никакая расческа, я бы просто не узнал в них тех самых ребят, которым я так мучительно завидовал все это время и чьи ошибки замечал лучше, чем самый строгий судья.