Ветер с горечью полыни

Левонович Леонид Киреевич

— Хорошо. Иду. Сполоснусь только.

Он повесил косу под стрехой бани и потопал по тропинке мимо березняка к ручью. А мысли полетели в прошлое, в далекое послевоенное время.

Тогда он, директор начальной школы, отец четверых детей, приехал на учебу в Минск. О, как не хотела его отпускать Татьяна! Но он много раз ей говорил: «Надо окончить университет. А то приедет мальчишка с дипломом…» Поступил в университет, устроился на квартиру. И неожиданно в него влюбилась дочь хозяйки Юзя. Муж ее погиб на фронте, осталась Юзя вдовой с маленькой дочуркой. Вечером, когда хозяйки дома не было — она работала на швейной фабрике во вторую смену, а Юзя в первую, — Юзя быстренько

укладывала малышку, заходила в комнатушку квартиранта: «Петя, что ты все чахнешь над книжками? Я сегодня зарплату получила. Купила вина. Давай поужинаем…» Ужинали, пили вино. Тронули его Юзины слова: «Не то что нажиться. Даже наглядеться на мужа не успела. Ушел на войну, как Минск освободили, и не вернулся… Погиб в Германии». А через день Юзя говорила: «Сегодня в кинотеатре фильм новый показывают. Взяла два билета. Давай сходим. Не пойду ж я одна по этакой темноте». — «У меня завтра семинарские занятия. Могут вызвать. Буду стоять как пень», — защищался Петро. «Ай, Петя, дорогой ты мой. Сколько у тебя еще будет семинарских занятий!» И он шел в кино. А потом была премьера в Купаловском театре, в котором он никогда не был раньше. А после кино, театра Юзя звала его в свою комнату, нежно обнимала. Кончилось тем, что однажды она призналась: «Петя, дорогой мой, забеременела я…» А тут пришло письмо от жены: заболел Юрка, самый младший, пятилетний сын.

Бросил Мамута учебу, Минск, нежно-ласковую Юзю и вернулся домой. Потом учился заочно в Могилеве. С Юзей увиделся, когда его сын, маленький Петрик, ходил в первый класс. В Минске Мамута бывал только по служебным делам, а такой случай выпадал редко. Правда, когда вышел на пенсию, а в Минске осела после замужества дочка, начал ездить чаще. Татьяне это не нравилось. Вспыхивали ссоры, с годами у нее портился характер. Петрок и не знал, что когда-то ей попалось Юзино письмо. Татьяна болезненно переживала мужнину измену, но вида не подавала, а то письмо спрятала… Один раз они поссорились из-за какой-то ерунды, Татьяна обозвала его кобелем и попрекнула минской «проституткой».

В последние годы Татьяну мучила гипертония, все чаще болело сердце. И начала она болеть еще задолго до Чернобыля. А после того, как Хатыничи засыпало радионуклидами и сельчанам разрешили отселиться — за старые постройки платили деньги, первыми начали выезжать семьи с маленькими детьми, а потом, как нитка за иголкой, за ними потянулись и старики. Думали, ломали головы и Петро с Татьяной: ехать или не ехать. Дети звали и в Минск, и в Могилев. Переселение в Минск Татьяна отвергала, поскольку там жила Она. На Могилев была согласна, но дочка имела небольшую квартиру, да и город, пропахший химией, после аромата прибеседского леса, их березняка, чистой родниковой воды нельзя было назвать раем.

Старому Мамуте трудно было бросать свой дом, перевозить на новое место пчел. Жалко было оставлять и баню, которую сам построил, и любимый березняк над ручьем. Ехать в соседнюю Белую Гору, куда переселилось большинство хатыньчан и потянули за собой всю радиацию, даже хлевушки перевезли, Петро считал ненужным. Татьяна тоже не рвалась покидать родную деревню, поскольку именно для нее Хатыничи были родиной ее родителей и дедов. Да и здоровье Татьяны ухудшалось с каждым днем.

Как-то после очередного сердечного приступа Татьяна тихо сказала:

— Ну что, Петрочек мой любимый… Чувствую, недолго мне ходить по этой земле. Отжила свое, отцвела. Зла на тебя не держу. Жили мы дружно, ладно. Плакала я тайком, как письмо етой минской Юзи прочитала. А тогда, вижу, детей ты любишь, как и раньше. И меня не обижаешь. Помалу успокоилась… Когда помру, мой тебе совет:

езжай в Минск, к ней. Верно ж, она моложе.

Петрок пробовал возразить, но Татьяна не дала ему говорить:

— Ты подожди, дай мне сказать… Будешь в Минске, так детям не придется сюда шастать в радиацию. Они и так ее наелись. Каждое лето к нам приезжают… А пчел, может, там, под Минском, будешь держать. Пчелы — дело наживное. Лишь бы сам был, так и они будут.

Татьяна с трудом ворочала языком, задыхалась. Петр Евдокимович встал перед ней на колени, не от ощущения своей вины, хоть и такое чувство было в глубине души. Его душа была полна любви, жалости и сочувствия к любимой жене, матери его детей.

— По любви мы с тобой сошлись. Детей вырастили. Внуков у нас полно. Я на тебя не обижаюсь. И ты меня прости, что в последнее время… Ну, срывалась я иной раз, портила тебе нервы. Прости, мой любимый. Ты у меня был единственным мужчиной… — Татьянины глаза были полны слез, голос дрожал, срывался, она тяжело дышала. — Дай, может, валокордина…

Петрок накапал в стакан лекарства, Татьяна выпила, успокоилась. Он обнял ее, осторожно поцеловал. Из его глаз посыпались горячие слезы.

А через несколько дней Татьяна ушла из жизни.

Больше полугода он прожил один. А на исходе зимы приехала Юзя — убедить его, что надо бросать деревню, бежать из чернобыльской зоны.

— Петрочек, миленький, поедем. Наш сын имеет большую, трехкомнатную квартиру. Дает нам отдельную комнату. А как мы пропишемся, тебе, как чернобыльцу, могут дать однокомнатную. Сын так сказал. Он подполковник уже. Может и полковником скоро станет. Будем жить припеваючи…

Мамута особо не возражал, но приводил свои рассуждения:

— Ты все правильно говоришь. Но не готов я. Памятник Татьяне надо поставить. Годовщину справить. Пчелы на днях облетались. А там куда их денем? Может, до осени тут поживем? Увидишь, как у нас летом. Картошка растет чистая. Мед — тоже чистый. Ну, грибы, ягоды нельзя… А километров семь-восемь пройти, так можно собирать. Может, слишком напугали радиацией. Вон в Саковичах тридцать кюри с гаком. Вдвое больше, чем у нас. А и там люди живут. Приезжал один дедок меду купить. И знаешь, что он сказал? Все его ровесники, которые переехали, отсыпались. А он живет. Врезались слова его: старое дерево не пересаживают.

Юзя молча слушала, но через день-два снова начинала разговор про переезд:

— Поедем, Петро. И жена тебе советовала бежать отсюда. Мудрая была женщина. Ну чего ты уперся? Пчел на сыновой даче поставим. Пришлет сын грузовик. Заберем всех и перевезем.

— До осени буду тут. А там — посмотрим. А ты как хочешь. Чернобыль — это надолго. Успеем от него убежать. Между прочим, Татьяна заболела до аварии. Ну, до радиации. А я теперь хорошо себя чувствую. Я ж еще не слабак? — игриво поглядывал Мамута на Юзю.

— Да нет, мой дорогой. Ты еще мужик — на диво. Верно, пчелки тебе способствуют. Силу дают, — нежно прижималась к нему Юзя, жадная до любви, как и в те послевоенные годы, когда познакомились. — Ты мой самый дорогой и самый сладкий, — искренне признавалась она. — У меня было два законных мужика. С первым прожила два месяца. Со вторым — двадцать лет. Он разведенщик. Первую семью бросил. Двое дочек было. Сперва мы неплохо жили. А как начал выпивать, то и кончилась наша любовь. А с тобой я тут как в раю. Не вижу я тех радионуклидов. Не чувствую их. И голова не болит. И во рту не сушит. И спится после твоих объятий как никогда раньше. А еще знаешь? Ну, молодым кажется — все еще впереди. Целая жизнь. Натешимся. А теперь все иначе воспринимается. Неизвестно, что ждет завтра.