Ветер (сборник)
Шрифт:
Я собрал последние силы, рванулся.
Удар по темени. Все исчезло.
Я ползаю на коленях. В голове боль. Передо мною знакомая стена с круглыми отверстиями, похожими на мутные зрачки. В полусумраке не сразу соображаю, что это железный борт нашей базы. Горит одна лампочка. На рундуках, в один ряд, валяются подводники. Всхрапывают, посвистывают носами. За бортом зашипело — это травят пар. Монотонно гудит вентиль. Кто-то придушенно стонет. Один матрос вскакивает, как очумелый, и орет во все горло:
— Кормовая цистерна лопнула.
Разбуженные люди ворчат:
— Дьявол комолый! Чего
— Чтобы его мочевой пузырь лопнул!
Поворочались подводники, прочистили горла руганью и снова послышался храп.
Что стало с Полиной? Неужели погибла в море?
Я не мог больше заснуть. В больной голове муть. Поднялся и вышел на верхнюю палубу.
Рассветает.
На мостике базы — вахтенный начальник и сигнальщики. Через бинокли и подзорные трубы смотрят за морем, за каждым движением судов, чтобы отметить все это в вахтенном журнале. Около борта «Амура» — две подводные лодки. На них тоже вахтенные матросы с винтовками.
Море и небо в смятении. Всю ночь куролесил здесь разбойный ветер, этот любитель беспорядка, подстрекатель к хаосу. Воды — в горбатой зыби, в кипящей пене. Низко ползут тучи, а с них, мотаясь, свисают трепаные лохмотья. Глухим гулом наполнен мглистый воздух. Горизонт сузился, мир кажется тесным. И только на востоке виден провал. Он весь красный, зияющий, с раскаленными краями рваных туч. А дальше, за этой брешью, развертывается бесконечное пространство, пронизанное заревом утра. Туда темно-бурой громадой несется броненосец, весь закованный в стальные латы, потрясающий веером порозовевшего дыма. Слева от него дымятся тучи, похожие на вулканы. Ждешь — сейчас потрясут воздух сокрушительные взрывы. Справа, на кроваво-лиловых пластах облаков, вырисовывается человеческое лицо, пухнет, оскаливается, словно от прилива злобы. Еще минута — оно исчезает в огне. Световым половодьем разливается утро, ширится, гонит последние ночные тени. Взмывают и дыбятся красногривые волны.
А корабль все продолжает свой путь к востоку, неуклонно мчится на всех парах в красный провал прошибленного неба.
Что ждет его там, в этом огненном море? Тихая пристань с цветущими берегами или шторм с подводными скалами?
По глазам хлестнули золотые струи поднявшегося солнца.
Еще так недавно мы провожали «Росомаху» в дальний поход. Сорок с лишком человек махали нам фуражками, махали и мы им с берега. Улыбались друг другу. А теперь — мы никогда уже больше не увидим своих товарищей.
Вернулись с поисков миноносцы и подводные лодки. Обшарили все море, заходили на многие острова, расспрашивали рыбаков, обращались по радио ко всем сторожевым постам. «Росомаха» исчезла. Не осталось от нее ни одного признака, никакого следа. Нет сомнения, что — она погибла.
Это известие надвинулось на базу, как злая чума.
В открытые иллюминаторы смотрит утреннее солнце, но не разогнать ему хмури с матросских лиц.
Высказываются разные предположения:
— В подводных камнях заклинилась.
— Нет, скорее всего в заградительные сети попала.
— А может, на мину налетела.
И никто не может вскрыть тайны. Ее навсегда унесли на дно моря те, кто остался на «Росомахе». Вернее, другое:
— Уж больно отчаянный командир.
— Да, командир бедовый был.
—
Комендор с другой лодки сообщает:
— Это у него с горя.
Жадно поворачиваются лица к комендору.
— С какого же горя?
— Дома у него неладно было.
— А что?
— Наш один моторист рассказывал, будто жена командира закрутила любовь с каким-то инженером.
— А моторист-то ваш откуда об этом знает?
— Как же ему не знать, раз он сам путается с горничной Ракитникова.
Ругают женщин, проклинают войну.
Неугомонный Залейкин острит надо мною:
— Посмотрите-ка, братцы, нашему Власову кто-то поставил отличительные фонари под глазами.
Сейчас же начали и другие шутить. Рассказывают анекдоты, вспоминают разные смешные случаи, изощряются в остроумии, чтобы вызвать хохот. Вообще мы очень много смеемся. И я понимаю, насколько необходим для нас смех: он является противоядием от сумасшествия, как известная прививка от чумы. Вся жилая палуба охвачена гомоном, веселым шумом. Но это только внешнее, — чувство обреченности не покидает нас, до боли сжимает сердце. Гибель «Росомахи» — не первый и не последний случай. Такой же участи может подвергнуться и наша лодка. Поэтому мы как бы находимся на положении подсудимых. Перед нами невидимым призраком стоит грозная судьба. Для подводников у нее нет половинчатых решений: она или оправдает, или превратит в ничто.
После обеда выхожу прогуляться по набережной. Стоит небольшая кучка женщин и детей. Все те же знакомые лица, что в прошлый раз вместе с нами провожали «Росомаху». Воспаленные глаза устремлены в светлую даль. Все ждут, ждут дорогих сердцу людей. И часто сморкаются в белые платочки.
А водная равнина — вся в голубом шелке, в золотом блеске. Соперничает своим нарядом с лучистым небом.
Мне хочется крикнуть морю:
— Не будь подлым! Скажи этим женщинам, чтобы шли домой.
И мне кажется, что по водной глади не солнце рассыпало свои искры. Нет! То горят слезы погибших моряков.
Мальчик в матросском костюме, сын командира, семилетний Ракитников, обращается к стройной и красивой шатенке:
— Мама! Смотри — судно плывет. Это ведь папа возвращается, не правда ли?
Показывает ручонкой в лучезарную даль, туда, где из-за горизонта вырисовывается силуэт дозорного миноносца.
— Да, да, милый, это… это, наверное, папа…
Мать давится слезами, жмется, точно тесно ей в туго затянутом черном платье.
Мальчик захлопал в ладоши, восторгается:
— Вот хорошо! Папа опять будет рассказывать мне о своих приключениях…
Мать не выдерживает, и стоном прорываются муки ее оглушенного сердца:
— Боже мой! Боже мой!..
Я смотрю на нее и думаю: неужели она, эта рыдающая теперь женщина, является косвенной виновницей гибели «Росомахи»?
Отхожу в сторону.
Я знаю, что еще долго эти люди будут приходить на берег, будут много-много раз смотреть на море и ждать от него ответа. Ничего им не скажет море. Будет ласково сиять или мрачно бурлить, но правды от него не узнают, где могила их близких. Только буря знает об этом, только она одна будет петь над ними свои погребальные песни.