Ветер в лицо
Шрифт:
Дверь открылась, и на пороге появилась Лида в домашнем халате.
— Заходите, Федор Павлович. Только простите. У нас не убрано.
«У нас...», повторил про себя Федор, заходя в комнату.
Солод сидел, опершись локтями на стол. Из-под бортов пиджака выглядывала белая шелковая майка. Рубашка висела на спинке стула у незаселенной кровати. Обут он был в войлочные домашние туфли на босу ногу. Видно, что Иван здесь чувствовал себя как дома.
— Простите, что я, может, не вовремя, — сказал Федор.
— Ничего, — смущенно улыбнулась Лида, и едва заметный румянец покрыл ее щеки. — Иван Николаевич устал. Отдыхал.
—
— Невелика беда. Успею выспаться, — не совсем довольно отозвался Солод.
— Хорошие вязания, — кивнул Федор на белые кружевные салфетки, сложенные на овальном футляре швейной машины.
— Лида умеет, — не без гордости сказал Солод.
— А у Валентины к этому душа не лежит, — без малейшего сожаления в голосе сказал Федор.
— Ей не до этого, — вступилась за подругу Лида.
И здесь, как у Гордого, говорилось об одном, а думалось о другом. Первой прямой вопрос поставила Лида:
— Ну, как, Федор Павлович, встречались уже с ним?
Солод бросил на Лиду строгий взгляд.
Лида поняла, что ее вопрос не совсем тактичный, ей стало не по себе.
Федор посмотрел на Лиду, затем на Солода.
— А почему об этом не стоит говорить, Иван?.. Скоро весь завод заговорит. Это хуже, чем наши беседы.
— Да, это хуже, — сказал Солод. — Вот я сейчас оденусь, и мы выйдем, посоветуемся, как быть дальше.
— Зачем вам выходить?.. Если я мешаю, то лучше мне выйти, — сказал Лида и с невеселой улыбкой добавила: — Вас двое. Итак, я в меньшинстве.
— Нет, Лида. Хочется походить, подумать. Ты не обижайся. Секретов особых нет, — мягко сказал Солод, надевая рубашку.
— Да я не сержусь, — ответила Лида, доставая из-под стула и подавая Солоду ботинки.
Солод и Федор вышли из Лидиной комнаты и пошли вдоль заборов по улице. Уже стемнело. Небо было пасмурное, тяжелое, будто выкованное из свинца. Наверное, ожидался дождь.
Федор и Иван шли молча, изредка перебрасываясь незначительными словами. Только когда вышли почти до самого Днепра, на луговое пространство, где их никто не мог услышать, потому что, несмотря на темноту, они видели и слышали вокруг себя на добрых сотню метров, Федор нетерпеливо спросил:
— Какой у тебя план, Иван? Говори.
Солод прислушался к шороху где-то за осокорями и тихо ответил:
— Целиком его изложить не могу. Скажу только приблизительно. Слушай. Тебе приходилось когда-нибудь видеть человека, которого никто ни в чем не мог обвинить, но все к нему относились с настороженной подозрительностью? Его ни в чем не считают виновным, но не посылают туда, куда посылают других. Кто-то бросил на него какую-то тень, ничего не доказал, и неизвестно даже, кто ее бросил. Но сила бюрократической перестраховки настолько велика, что этого человека постепенно оттирают от ответственных поручений. Сюда прилагают руки и те, кому раньше не поручалась ответственная работа из-за отсутствия способностей... Тебе приходилось видеть такого человека?
— Приходилось. Но к чему ты ведешь, Иван?
— Федор, — продолжал Солод. — Если разобраться серьезно, то такому человеку ничто не угрожает. Он работает на своей должности, получает свою зарплату, но... Мне, конечно, ненавистен сам дух такого отношения к человеку, но в нашем положении это маленькая жертва из всех возможных жертв.
— Не понимаю. Говори конкретнее, — нервно, почти
— Понимаешь, к чему я веду?.. Надо сделать так, чтобы Виктора отозвало отсюда министерство по докладной записке председателя комиссии. Но чтобы и вреда особого для него не было. Ну, например, аморальное поведение, какой-нибудь дешевый водевиль на тему уличного скандала в пьяном виде. В скандал вовлечена милиция. Протокол и прочее. И козы сыты, и сено целое.
Федор пристально посмотрел Солоду в лицо, но лица не увидел — увидел только недобрый отблеск в его глазах.
— Скандал? Я что-то такого за Виктором не знаю, — отозвался глухо.
— Неужели тебе разжевывать надо?.. Не было скандала, так будет. Имей в виду, ни меня, ни тебя он не коснется и близко.
— Это же подлость! — Возмущенно воскликнул Федор.
— Ты, во-первых, не кричи. А во-вторых, может, предложишь более удачный план? — Спокойно спросил Солод.
— На такое я никогда не пойду!..
— Слушай, Федор... Белые перчатки не для тебя, — твердо, тоном фельдфебеля, что отчитывает солдата, заговорил Солод. — Как начал, так и продолжай. Слышишь?.. У тебя нет другого выхода.
Кровь ударила Федору в лицо. Он был подавлен и обижен.
— Прошу не строить из себя институтку-недотрогу. Виктор здесь не нужен. Это ясно.
— Но так!.. Не могу, — почти умоляющим голосом произнес Федор.
— Кто сказал «а», тот должен сказать «б». Таков закон, — не унимался Солод.
— Почему ты на этом спекулируешь?.. Каждый раз, как только в решающий момент я не согласен с тобой, ты мне намекаешь...
— Как же тебя, размазню, заставить делать то, что так необходимо в твоих же интересах? — Тоном примирения спросил Солод. — Вот я и напоминаю. Знаю, что это неприятно. Да разве я тебе враг? Не обижайся, Федор. За свое счастье надо бороться. Век идеальных отношений еще не наступил...
— Но участвовать в этом позорном водевиле я не буду. Не могу.
— Хорошо, — недовольно процедил сквозь зубы Солод. — Без тебя справлюсь. Может, спасибо скажешь. Я болею за тебя, как за друга. И для себя бы этого не сделал. Знаю, что водевиль позорный. Но ты в свое время устроил еще более позорный. А я только помогаю опустить занавес.
Солод вернулся домой усталый и подавленный. Обессилено упал на диван, даже не сняв ботинок.
Если бы кто-нибудь мог подсмотреть, каким Иван Николаевич был дома, в одиночестве, он бы не узнал Солода. Дорого ему стоило умение быть волевым и энергичным в отношениях с другими!
Солод подумал: возможно, и те, кто кажется ему людьми сильного характера, несгибаемой воли, — Доронин, директор завода Горовой, — приходят домой и так обессилено падают на кровать, превращаясь сразу в слабых и беспомощных? Нет, видимо, это не так... Видимо, им легче вселять в других то, чего сами хотят. Между фанатиками и гипнотизерами есть существенная разница, хотя и те и другие способны внушать людям свои желания, заставлять их покоряться чужой воле. Фанатик при этом не изнуряется, не теряет силы, потому что живет верой в какую-то цель. Сила его воздействия — в горении. Гипнотизер после своего сеанса похож на лимон, из которого выдавили сок... Видимо, Доронин и Горовой — фанатики. Солод часто думал о них, пытаясь понять, какие силы направляют их энергию. Идеи, цифры, планы?.. Это и есть первым признаком фанатизма.