Ветер в лицо
Шрифт:
— Никому тебя не отдам!.. Никому, — горячо шептал Федор, когда ранние зимние сумерки наполняли ее маленькую комнатку. — Собственную руку отрублю и отдам, а тебя никогда... Твой сын будет моим сыном. И я его буду любить не меньше тебя.
Валентина поднимала влажные глаза, благодарно смотрела на него.
— Я знаю... Ты хороший... Я верю тебе. Ты для меня самый родной человек после него... После Виктора.
И она, преодолев колебания, согласилась стать его женой. Но не теперь... Вот вернутся домой — и там поженятся. Ласково, но твердо она сдерживала
Полмесяца прожили на Урале, затем собрали небогатые пожитки и уехали в родной город.
Да, Федор был счастлив. Сердце, его колотилось с такой силой, что он взялся за грудь — как боялся, что оно может выскочить. Высокий, стройный, он ходил вокруг железной печки и счастливо улыбался той улыбкой, которая бывает обращена в глубину собственной души.
Дрова давно догорели, в зале заметно похолодало, но он этого не замечал. Думал, каким будет сегодняшнее утро, сегодняшний день, сегодняшний вечер? Взглянул на часы. До трамвая оставалось три часа. А через четыре часа они встретятся с отцом, с матерью.
Он уже представлял, как Валентина, веселая, радостная, снимает с него шинель, как мать после обеда и рюмки приглашает их в маленькую комнату:
— Отдохните с дороги...
Когда Валентина задремала, Федор расстегнул шинель, достал из кармана фото. На него глянуло прищуренными глазами знакомое, до боли любимое лицо. В уголке фотографии, на белой блузке — рыжеватая пятно. Это — кровь. Его кровь. На ее груди... Через всю войну пронес. Когда-то он ей покажет. Еще раз посмотрел на часы. До трамвая оставалось два часа. И снова, как неумолимый госпитальный шприц, его кольнула мысль: «Ты стал счастливым... Но почему? Потому что погиб твой друг, которого она любила больше, чем тебя».
А другой голос говорил: «Зачем ты копаешься в себе? Так сложилась жизнь. С ним она прожила лишь девять дней... А с тобой будет жить всегда. Ты стал отцом его сына... Ты будешь хорошим отцом. Да-да».
Федор сел на скамью, закрыл глаза. Но задремать не удалось. Не унималась метель. Она то наваливалась на окна всей своей ветровой силой, то снова отступала, и выла, скулила, разъяренная тем, что не может протаранить вокзальное стекло. А если занесло колею и трамваи не будут ходить? Тогда они пойдут пешком. Он возьмет на руки ребенка. Не самого, даже с матерью.
Но утро не принесло Федору ожидаемой радости.
Сначала все было так, как он и предполагал. Марковна и Кузьмич принимали его, как родного сына, Валентина стянула с него шинель, повесила у печи. Была и рюмка водки. Были печальные и радостные воспоминания. Об отце Федор не спрашивал, а Кузьмич не спешил рассказывать. Федору все было известно из писем. Знатного сталевара, которым гордился завод, расстреляли гитлеровцы. О нем думали, но не говорили.
Когда Гордый пошел на завод, а Марковна заторопилась на кухню, Федор спросил Валентину:
— Ты сказала?
— Нет, Федя... Дай опомниться, — сдержанно ответила она, не глядя на Федора.
Он почувствовал в ее голосе скрытую тревогу и неуверенность.
Голубенко
Еще во время войны Федор заочно возобновил учебу в индустриальном институте. Несмотря на то что диплома у него еще не было, его назначили заместителем начальника мартеновского цеха. Завод отстроен, кадров не хватало, а Федора на заводе знали с детства. Отсвет славы старого Голубенко падал и на сына, иногда открывая ему те двери, что были закрыты для других.
Как-то, придя с работы, Валентина остановилась на пороге, наблюдая, как Федор играл с Олегом. Малыш дергал его за волосы и непрерывно смеялся. Федор поднимал Олега до потолка, подбрасывал на руках. Мальчик закрывал глаза от страха и восторга. Видно, Федору это тоже приносило радость, — лицо его сияло.
— Дяденька!.. Еще, еще! — Лепетал малыш.
Валентине вдруг стало так жалко его, себя, Федора, что она едва сдержала слезы. Подошла, взяла мальчика на руки и едва слышно сказала:
— Не дядя... Скажи — папа...
— Папа, — легко, словно ему было не впервой произносить это слово, повторил Олег.
А Федор, пьянея от неожиданного счастья, обхватил их обоих и начал ревностно зацеловывать... Мальчик смотрел на него растерянно и немного испуганно. Валентина не вырывалась, но потом напомнила:
— Скоро зайдет Солод... Вам же ехать. — И робко, будто боясь собственных слов, добавила: — Возвращайся скорее...
Когда Голубенко и Солод шли на вокзал, Иван Николаевич, доброжелательно улыбаясь, заметил:
— Смотрите, не споткнитесь... Глаза у вас какие-то странные. Внутрь повернуты...
Солод в то время работал в отделе снабжения. На заводе он еще не был заметной фигурой. К Федору всегда проявлял интерес и подчеркнутое внимание. Он понимал, что Голубенко быстро пойдет вверх. Много раз пытался завязать с Федором близкие отношения, но это ему пока что не удавалось.
— Видно, скоро на свадьбу позовете? — Спросил Солод, пытаясь вовлечь спутника в дружескую беседу. — Не все же квартирантом жить.
Голубенко хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей радостью.
— Да, — не в состоянии сдержать улыбку, ответил он. — Как только вернемся из Николаева... Сама наконец заговорила... Учит сына называть меня папой. Если бы не эта дурацкая поездка...
В сумерках над степью кружила февральская вьюга, врывалась в полуразрушенный город, швыряла сухой снег в лица прохожих.
Голубенко и Солод зашли в почерневший от недавнего пожара вокзала. Поезд опаздывал — везде на путях сугробы. Федор сел у той же печки, у которой полтора месяца назад сидели они с Валентиной. Пассажиров и на этот раз было мало — кто в такую погоду по доброй воле отправится в дорогу? Это только им с Солодом приходится мерзнуть: в николаевский порт прибыло ценное оборудование, а какие-то чиновники задерживают. Мол, тронется лед на Днепре, тогда и отгрузим...