Ветер в лицо
Шрифт:
— На ваше я не сяду, товарищ Приходько. Я был бы доволен, если бы вы сами чувствовали себя на нем увереннее.
Эту реплику нельзя понимать двояко. Приходько поднял широкие черные брови, уткнулся носом в бумаги, чтобы скрыть глаза от Доронина. Если бы его серое лицо способно было краснеть, он бы сейчас покраснел. Доронин, бесспорно, намекал на то, что он так легко поддался идеи индивидуальных рекордов. Собственно, это было когда-то идеей Приходько, но ее своевременно заметил Горовой, от которого трудно было скрыть.
— Что о нас скажет Гордей Карпович?.. Вы подумали об
Приходько моргал не глазами, а бровями. Создавалось впечатление, что брови у него вообще не имеют постоянного места, — то они поднимались, то опускались так низко, что лоб казался непомерно высоким. На макушке русой головы поблескивал вспотевший пятачок. «Рано начал лысеть, — подумал Доронин, пожалев о своей резкости. — Ведь ему только за тридцать перевалило. У него тоже работа нелегкая. Забот — полон рот».
— Ну, что?.. Обойдем цех? — сказал Макар Сидорович, улыбнувшись той улыбкой, которая говорила — не обижайтесь, погорячился. Улыбка Доронина сразу изменила выражение лица Приходько. Брови стали на свое место, он тоже улыбнулся, вышел из-за стола.
— Понимаете, Макар Сидорович, в чем беда?.. — говорил Приходько, застегивая пуговицы на синей рабочей куртке. — Литейный пролет не успевает принимать сталь, потому что очень быстро выходят из строя ковши. Мы объявили борьбу за то, чтобы ковши выдерживали семь-восемь плавок. Но это пока не получается.
— Что же надо сделать, чтобы вырваться из этого круга? — спросил Доронин.
— Больше ковшей, больше каменщиков.
— Может, вы скажете — больше мартенов, больше сталеваров?.. Надо использовать те резервы, которые есть в наличии. А с каменщиками вы говорили?
Доронин пристально посмотрел на Приходько. Тот стоял перед ним почти навытяжку. Доронин рассердился — теперь уже на себя. Что-то есть в его характере такое, что влияет на людей не так, как следует. Надо за этим проследить. Правда, когда он разговаривал с рабочими, такого не случалось. Но почему и Голубенко, и Приходько вытягиваются перед ним, как перед генералом?.. Ему не нужны такие почести — они его раздражали и настораживали. Люди с ним должны чувствовать себя просто. Над этим стоит задуматься. Не слишком ли он резкий? Тем не менее читать элементарную политграмоту там, где требуется деловой разговор, нет никакого смысла. Так можно превратиться в говоруна-проповедника...
— С каменщиками говорил, — после некоторой паузы ответил Приходько. — На оперативке... И на собрании коллектива цеха. Мы с парторгом их вызывали...
Доронин на это ничего не ответил, но раздражение его росло. Ну вот!.. На оперативке, на собрании, вызывали к себе... И говорили, пожалуй, так, как он говорит сейчас с Приходько. Доронин знал, что легче стать инженером, чем научиться управлять людьми, и в душе не очень осуждал Приходько. Но найти что-то теплее, задушевнее для этого человека он сейчас не мог.
Со второго этажа, где находился кабинет Приходько, они спустились по металлической лестнице к мартеновскому цеху, затем перешли к литейному пролету.
Литейный пролет находился здесь же, за мартенами, на уровне тех самых насадок, с помощью которых «дышал» мартен.
Доронин и Приходько стояли на мостике литейного пролета, смотрели, как кипящая сталь выбрасывает из изложниц снопы искр.
— Чита, ко мне!.. Ну, раз, два!.. Молодец, Чита! — кричал молодой литейщик, размахивая для кого-то рукой.
— Это что за новость в вашем цехе? — улыбнулся Доронин. Приходько тоже засмеялся.
— Консольный кран так ребята назвали. За то, что он вертлявый, как обезьяна.
Консольный кран, подхватывая тяжелые чугунные крышки, поднимал их вверх и опускал на изложницы. Живописный фейерверк прекращался. Но что случилось с ковшом? Пока мостовой кран поднимал его к другим изложницам, тоненькая струя стали расплескивалась по изложницам, по платформе, брызгала на железнодорожные рельсы.
— Эй, Великанов! — кричал разливщик с мостика вниз. — Ни к черту не годится твоя работа. Видишь, пробка стопора обгорела. Хорошо, что сталь в ковше кончается.
С ковша, который стоял на ремонте недалеко от железнодорожных платформ, появилась голова Великанова в засаленной кепочке. Эта голова сказала такое «крепкое» словцо, что Доронин не выдержал — вышел из-за железной перегородки.
— Добрый день, товарищ Великанов! — бросил он вниз.
— Простите, товарищ парторг, — смутился Великанов. — Но как же тут не ругаться?.. Ишь, виноват...
— Да-а, — улыбнулся Доронин. — Бога на помощь призываешь?.. — Металлические зубы лукаво блеснули. — Бог не поможет, Василий. Запомни, ты не в николаевской монопольне, а в цехе.
— Не буду, товарищ парторг. Как-то вырвалось...
— Как только будет вырываться — язык прикуси.
— Ой, Макар Сидорович! — хохотали разливщики. — Тогда ему собственный язык придется вместо шницеля съесть.
— Иди сюда. Осмотрим твой язык, — сказал Доронин.
— Поручите нам, — не унимались разливщики. — Мы ему за каждое слово свою печать на языке будем ставить. Горячим способом. По каленое железо далеко бегать не надо.
У Доронина с Великановым были особые отношения. Год назад с маленьким вертлявым Василием случилась неприятность, свидетелем которой случайно был Доронин. На станцию для технических нужд завода прибыла цистерна с патокой. Загнали эту цистерну в тупик, где она должна была ждать своего заказчика. Однажды поздно вечером Доронин вместе с начальником станции проходил мимо. Слышат — стонет кто-то. Прислушались — в цистерне. Макар Сидорович взобрался по узкой лесенке, посветил карманным фонариком внутрь. Так и есть — человек по шею патокой засосанный. А возле человека на патоке пустое ведро лежит.