Ветер в оранжерее

Коровин Андрей Юрьевич

Вышла Катя, с мыльницей в руках и с полотенцем через плечо.

— Не кричал бы ты, — сказала она щурясь. — И так из-за тебя целый день доставали, то Борщов, то мусора.

— Катенька, милая, а где же мои алкаши? — спросил я, чувствуя себя после внезапного исчезновения Кобрина словно летящим в разрежённой пустоте.

Не лбом ли в бетонную стену я лечу, подумал я.

— Я не слежу за твоими алкашами. Беленький спит на Ленкиной кровати. Ленка ушла на день рождения к Хасану.

— Ах, к Хасану! Коварная Катерина, зачем ты так многозначительно сообщаешь мне об этом?

Куда ты идёшь, в душ? Не ходи, давай зайдём в комнату, я что-то скажу тебе.

— Нет, я иду всего лишь в туалет, если тебя интересуют подробности.

— Катенька, возвращайся скорее, я буду ждать тебя в комнате.

Когда она вернулась, я заговорил почему-то о том, что рельсы в стыках, как это любил повторять наш бригадир, выкалываются, которая слабже, та и выкалывается, говорил он. Затем я взял с неё клятву, что она никому не расскажет того, что я собирался ей сообщить (я стал вдруг необычно подозрителен), и после этого сказал:

— Я привёз негра! Он у Гамлета. Когда ты услышишь, как он говорит, ты влюбишься в него! И у него полные карманы ЛСД.

— Так вы ЛСД нажрались? А где Кобрин?

— Катя, не ругай меня, — я подошёл к окну и открыл форточку. — Хочешь, я улечу на корточках, как Наташа Ростова? Хочешь? Это возможно!..

Катя была немного уже пьяной и очень быстро заразилась истерикой, и минут через пятнадцать мы уже шли по четвёртому этажу втроём (Елена была рада, что я вернулся), девчонки орали: “Мы хотим ЛСД! Мы хотим негра!” и, замахиваясь ногами, бросали в потолок коридора свои тапки.

25

Однако задор мой быстро иссяк. Я помрачнел. Страшной силы тоска, вкупе с возвращающимся похмельем, охватила меня.

Индуса поначалу поили водкой, но он пил очень мало, отхлёбывая за раз не более одной трети маленького красного стаканчика, из тех, которые в салоне Гамлета предназначались для крепких напитков.

В нашей громкой общаге Чанд съёжился и загрустил и исчез словно бы ещё до того, как (уже несколько позднее) и на самом деле уехал, одинокий, назад, в своё режиссёрское трущобное логово с ходившим по нему в темноте гибким и чёрным зеленоглазым котом.

Может быть, с Чандом в тот вечер всё было и не совсем так, как я передаю, но, во всяком случае, для меня он исчез довольно быстро.

Я решил было не пить больше, старался тормозить, словно отклоняясь назад и упираясь пятками в асфальт, однако меня всё равно несло дальше и дальше, пятки, которыми я упирался, скрипели и скрежетали, и оставалось думать только о том, чтобы меня не опрокинуло вперёд и не бросило с размаху на четвереньки.

Елена пыталась заговорить о том, что мне нужно появиться в институте. Не сегодня, только не сегодня, просил я. Поговорим потом.

Пришёл ещё какой-то народ, все хорошо знакомые. И все они казались мне теперь чужими.

Что-то закончилось — во мне, и вокруг, и во времени, в котором мы все тогда находились; я не мог бы сказать, в чём именно, но это чувство было невероятно сильным и всепоглощающим — что-то закончилось.

А закончилось всё, думал

я, отвечая себе же. Абсолютно всё. И не было сил даже задуматься о возможности какого-то начала.

Чувство тяжёлой всеохватывающей вины зудело внутри и изводило меня, и страшная, едва выносимая тоска сосала мне сердце.

Снова играла какая-то турецкая музыка, голоса неслись как сквозь обморок, улыбающиеся лица казались мне чем-то вроде электрических лампочек — на них нельзя было долго смотреть, и они вспыхивали вокруг ярко, но как-то стеклянно и пусто, одна Елена была тёплой, зеленоглазой. Положив руку на моё плечо, грудным голосом она говорила Арарату Гургеновичу, изящно-хилому тонкоголосому армянину в очках:

— …В этот момент я должна выйти на сцену и сказать: “О нищета! Ты травишь сердце!”. Из-за кулис льётся как бы чарующая музыка Чайковского…

Арарат Гургенович, интеллигентно сутулясь, слушал Елену подчёркнуто проникновенно, всем видом своим выказывая, что заранее понимает все ироничные её ссылки, ведь он, как и Елена, тонкий и культурный человек.

Я смотрел на него с ненавистью.

— Это было так трогательно! — говорила Елена.

Уехать, думал я. Уехать.

Мне было душно.

— Сейчас, я на минутку, — сказал я и вышел.

Поднявшись на шестой этаж и остановившись перед дверью Лизы, я простоял там минуты две, не меньше. Мимо прошла пышнотелая Анфиса, большая сплетница, затем табунок участвовавших в дне рождения Хасана, откуда совсем недавно мы с Катей вытащили Елену. Табунок разноголосо приветствовал меня, я не только не ответил им, но даже не повернулся в их сторону, продолжая глядеть прямо перед собой на дверь Лизы.

Так и не постучав, я направился в уборную.

И я вошёл в мужскую уборную шестого этажа. Страшная вонь, потрескавшийся и выбитый кафель, грязные умывальники в умывальном отделении, наискось отколотое зеркало над умывальниками, потёки зубной пасты, брошенные обёртки от бритвенных лезвий, чёрное окно — в которое всегда так неизменно одиноко было смотреть на светящиеся окна развёрнутого буквой “П” общежития (казалось, что там, в других окнах, тепло и есть какая-то надежда, только тебе нет там места); ужасные следы на фанерных перегородках между унитазами, лужи, вороха неубранной грязной бумаги… О, милый, милый туалет шестого этажа, сколько бы я отдал, чтобы войти в тебя снова, как в молельню, вынося из горячего шума какой-либо пьянки густой пульсирующий в голове туман и внезапно ощущая, как на грязном холодном кафеле, у чёрного, открытого в провал двора окна, сквозь этот шумящий туман веет холодом искренней и пронзительной неприкаянности!..

Силы совсем почти оставили меня. Покачиваясь, я прошёл к унитазу. Затем умылся, глядя в нечистое зеркало на своё словно бы незнакомое лицо, затем снова вернулся к унитазу и вложил два пальца в рот — издал омерзительное карканье подавившейся костью собаки, но совершенно безрезультатно. Снова умылся, прополоскал рот и пригладил влажной рукой волосы. Отирая тыльной стороной ладони капли воды с бровей, я подошёл к окну, открыл форточку — морозный воздух широко зазмеился из форточки вниз, и я весь затрясся от озноба.