Вьется нить
Шрифт:
— Не забывайте, я ведь отец семейства, — с невеселой иронией добавил Володя. — На хлеб-то надо зарабатывать? Представил картину на осеннюю выставку, а за день до открытия сняли. Год работы…
— Володя, послушайте меня, лучшие вещи, самые дорогие вам, надо сохранить. Не эта выставка, так другая… Увидят свет, можете не сомневаться. А что касается заработка… Вы пробовали связаться с комбинатом?
— С комбинатом? А вы не думаете, что в нем-то и дело? Подсказали какому-то с оловянными глазами, он и снял. Ему ведь все равно… — И без всякого перехода: — Видали эту троицу? — он кивнул на парней с лицами с униформе. — Спекулируют на своей «левизне» не хуже тех, кто боится хоть на шаг отступить вот от этого, — он показал на стены.
— И все-таки отступают, — возразила Мирра. — Слепое обезьянничанье
— Говорите, старушка продает Рембрандта? — вернулся Володя к началу их беседы. — Рембрандт сам за себя постоит. Загляните лучше вон в тот угол. Там у стены — картина со странной подписью. Не знаю, кто этот художник. Но наверняка наш, современный, из националов, возможно. Будь у меня деньги… Я ее вчера видел. Не пугайтесь. Стоит как миленькая. Никуда не денется… — Володя кивнул Мирре и, не оборачиваясь, с картиной под мышкой, будто действительно зашел в магазин случайно, направился к выходу.
Мирра заглянула в угол, указанный Володей… и, чтобы не упасть, схватилась обеими руками за подвернувшийся столик. Рядом никого не было, никто, слава богу, не заметил ее состояния. Мирра открыла глаза. Резкой боли, которая так внезапно обожгла сердце, она уже не чувствовала. Унимаясь, боль разлилась по всей груди, отозвалась на мгновение в левой лопатке и сгинула. Мирра исподтишка оглянулась на продавщицу. Она уже и сама не верила в эту, так быстро миновавшую, минуту слабости. Ей даже не пришлось сделать над собой усилия, чтобы скрыть от случайных глаз свой внезапный шок. Он уже ничем не грозил ей. Мирра была спокойна, совершенно спокойна. Все, что ей довелось пережить до сегодняшнего дня, сосредоточилось в единственном желании — во что бы то ни стало заполучить картину, вон ту, на полу, у стены.
Подошла продавщица:
— Вам, видно, понравилась эта картина? Мне тоже нравится. Показать ближе? Поднять на свет?
— Нет, нет. Спасибо. Я вижу. Сколько она стоит?
— Недорого. Триста рублей.
— Пожалуйста, выпишите.
Мирра отсчитала в кассу ровно триста рублей. Это была ссуда, которую она вчера получила в Художественном фонде в связи с выставкой мужа. К счастью, забыла выложить из сумки. Выйдя на улицу с упакованной картиной, Мирра некоторое время боролась с мыслью, не вернуться ли в магазин. Теперь, когда картина принадлежит ей, может быть, она вправе разузнать, когда и каким образом картина попала в магазин и, главное, кто ее продал? «Что за безумие? — ожесточенно спохватилась Мирра. — Выдать себя? А если сыр-бор загорится? А если — расследование? Потом, потом… И после выставки успеется».
3
Все еще сохраняя спокойствие, Мирра вошла в квартиру. У порога стянула резиновые сапожки. Повесила плащ, сунула ноги в шлепанцы и распаковала картину. Поставила у стены. Села напротив, на диван, где спала.
Небо прояснилось. Сквозь окна струился ровный, бледно-голубой свет.
Мирра ревниво вглядывалась в картину. Последние три года, чем ближе становилась выставка, тем мучительнее донимала Мирру мысль о недостающих работах. Потерянных навеки. Никто никогда не увидит их. Мирра не отрываясь смотрела на картину. Сравнить ее было не с чем. Папки с работами Ехиэла уже в выставочном зале. Дома, конечно, ничего не осталось. Висело ведь лучшее, в специально заказанных рамах… Вроде бы надо радоваться: многолетняя мечта близка к осуществлению. И все же Мирра будто во второй раз овдовела. Ее одиночество стало еще отчаянней, еще беспросветней. Когда увозили работы, она, потерянная, выбежала из дому и, стоя под дождем, смотрела вслед машине, покуда глаз различал ее в уличной сутолоке. Мирра вернулась в комнату и не узнала своего жилья. Обои, которые так нравились ей своей фактурой, смахивающей на рогожку, и нейтральным сероватым тоном, — оказалось, грязноваты. И даже кое-где отстали от стен. Заброшенная, нежилая комната. Пусто. Больше не смотрит на Мирру и автопортрет Ехиэла — осколок счастья, далекий отблеск тех утренних часов… Как радовались они, когда, одновременно проснувшись, обнаруживали другого рядом с собой…
Ехиэла не стало, и все же до этого дня он был с нею. Картины — ведь это он. Может быть,
Мирра любит живопись. Так же, как некогда ее муж, радуется подлинному дарованию. Но сравнивать с кем-нибудь Ехиэла ей не под силу. Он для нее единственный — такой, каким жил, такой, каким остался в своем искусстве.
Мирра все смотрела и смотрела на вновь обретенную картину, на выкупленную невольницу, и не узнавала ее. Из своей второй поездки в Среднюю Азию в 1939 году Ехиэл привез целую папку эскизов к этой картине. Холст он начал писать лишь в сороковом. День за днем Мирра после работы заезжала в мастерскую к Ехиэлу. Знала: только услыхав ее шаги за дверью, он оторвется от холста. Отведя руку с кистями, чтобы не испачкать краской ее одежду, он на пороге второй рукой обнимет ее. Потом скажет:
— Ну, говори!
Мирра, всматриваясь в картину, почти всегда распознавала, что изменилось за день, и осторожно высказывала свое суждение. Мирра говорила, Ехиэл охотно слушал, а взглядом все придирчивей вцеплялся в полотно. И снова начинал стучать кистями. Нередко Мирра замечала, что он делает нечто прямо противоположное тому, что она советовала. Но ей и в голову не приходило обижаться: она смотрит — он видит. Одно в таких случаях печалило ее: если Ехиэл начинает переписывать картину наперекор ее словам, ей придется терпеливо ждать и молчать к тому же. А потом изощряться в уловках — как оторвать его от работы, заманить домой, чтобы он поел и отдохнул.
В магазине Мирра не разглядывала картину. Не до того было!
Но теперь, когда картина Ехиэла стояла у нее в комнате, с каждой минутой все большее недоумение овладевало Миррой. Ведь эта картина создавалась почти что у нее на глазах и все эти годы так отчетливо стояла перед ней. И все же… Память подвела ее. Что-то от нее ускользнуло. Забыла? Нет, не забыла. Картина стала другой. Мирра уже не сомневалась: изменился колорит. Желтизна раскаленных стен повторяется теперь более интенсивно в платье женщины, в кувшине на ее голове. И так лучше. Конечно, лучше. Что происходит? Может, это мираж, цветовая галлюцинация? Она же видит, Ехиэл картину переписал, и существенно. Но когда? Когда он мог над ней работать? Они же расстались за три дня до того, как немцы заняли город.
Мирра сидела, поджав ноги, опершись плечами о спинку дивана. Напряжение отступило. Она чувствовала себя опустошенной, как после тяжелой болезни. Клонило в сон. Она устало прикрыла глаза. Но какой-то краешек сознания все не унимался. Будто колесико вертится в мозгу с ужасающей быстротой — не остановить. Как объяснить в Союзе художников внезапное появление картины? Как ответить на резонный вопрос, почему она не представила ее заранее?.. Вот счастливая случайность: вчера сказала экспозитору, что у нее есть свои соображения о том, что нужно выставить на отдельном стенде, что требует особенно полного освещения… Дождливая осень… Тусклый свет… Что ее надоумило заговорить об этом? Видно, натиск и категоричность экспозиторши вконец перепугали ее. Сегодня Мирра никуда не пойдет. А в понедельник, когда Тоня начнет монтировать выставку, принесет картину прямо в зал и скажет, что именно ее надо экспонировать на отдельном стенде. Будто бы нарочно представила в последний день. Конечно, придется слегка повиниться, оправдываясь тем, что никаких усилий не требуется! И рама готовая! Тоня сперва отчитает ее, потом побежит к начальству, и все уладится. С экспозитором все-таки повезло: у Тони есть голова на плечах. Рама… Кто же это с таким вкусом оформил картину? Узкая, не слишком глубокая рама цвета свежей древесины. Хорошо, что светлая, очень хорошо. Сделано с пониманием… Но кем сделано? Как попала к нему картина? Мирра снова широко раскрыла глаза, остановившимся взглядом смотрела в одну точку. Может, этот неизвестный знает что-нибудь о Ехиэле? Кто он — преступник или, может быть, друг, а то и просто встречный-поперечный, ни о чем не подозревающий. Не время. Пока еще не время искать его. Выбросить из головы все мысли о нем! Терпение! Терпение!