Виа Долороза

Парфенов Сергей

Оказавшись за толстыми кремлевскими стенами, Бельцин направился в свою резиденцию – туда, где на четвертом этаже располагался его новый президентский кабинет. Он был раздражен. Даже очутившись у себя в кабинете не смог сразу успокоиться. Ему вдруг почудилось, что из-за широких кремлевских окон на него с укором смотрит усталая Россия. Зеленым шпилем Спасской башни, ребристым хребтом кремлевской стены, причудливыми, словно точеными, маковками собора Василия Блаженного, заглядывает она к нему в кабинет, а он – сильный, умный, чувствует себя беспомощным, как спеленатый младенец! Это он-то! Он! Первый президент России, который сумел переломить хребет коммунизму,

одолеть путч, и он ничего не может сделать? Немыслимо… Невозможно! А все потому, что на верху продолжает сидеть этот прыщ Михайлов! Ни доверия, ни силы воли уже не осталось, все растранжирил (свои и те предали!), но все равно упрямо молотит, как заезженная пластинка, про единый и нерушимый Советский Союз… Все его управление теперь сводится к одному только – "Дай"! На это– дай! На то – дай! А народу-то скоро жрать будет нечего!

Бельцин раздраженно дернул головой, отряхивая с себя мрачные мысли, но они возвращались, лезли назойливыми червяками, множились.

"А ведь самое страшное, – думал он, мрачно расхаживая по кабинету, – что вся система такая гнилая… И все потому что наверху оказывались не те, кто работать умел, а те, кто умел нести ахинею про светлое коммунистическое будущее! "От каждого по возможностям, каждому по потребностям!" Бред… Идеология паразитов! Все и построено-то только на том, чтобы отобрать у трудяги, у того, кто работать умеет, и отдать нерадивому. И хотя все всё прекрасно понимали, все равно упорно топали за этой утопической химерой целых семьдесят лет! Добились таки своего… Отбили у людей желание работать, отучили землю давать урожаи, захламили, испоганили все отходами первобытной промышленности! Теперь вот надо выбираться, а как? Как тут выбраться, когда связан по рукам и ногам?"

Бельцин зашел в комнату отдыха, что примыкала к рабочему кабинету и открыл полированную створку бара. Ухватив оттуда початую бутылку водки, плеснул себе щедро в высокий фужер, зажмурился и опрокинул разом фужер себе в рот. Алкоголь холодным огнем обжег горло. Отставив пустой бокал в сторону, Бельцин взял со стола душистый толстый тульский пряник и, отломив половину, зажевал, не чувствуя вкуса… Легче не становилось… Подумалось – отхватил кусок, вначале аж дух захватило! Шутка ли? Не край, не область… Россия! От одного названия – мурашки по коже… Махина, силища! А на самом-то деле – оболганная, обворованная, униженная!

Вернувшись обратно к себе в кабинет, Бельцин угрюмо уселся за стол. Ему вдруг вспомнился отец, работяга-кулибин, который всю жизнь мечтал изобрести автомат для кладки кирпича. Вспомнилась и наука отцовская, преподанная ему в детстве. Хорошая была наука, жизненная… Хоть и жестокая очень. Церемониться отец был не приучен. Чуть что не так, ремень из сыромятной кожи из портов вон, и брякнет короткое, кивнув на лавку в сенях:

– Ложись!

Ляжет Бельцин-младший на лавку, заголит костистые ягодицы, палец промеж зубов закусит, чтоб не стонать, и примется отец охаживать родное чадо, входя в раж от его упрямого молчания. И только однажды, отходив сына таким образом, сказал ему словно извиняясь:

– Прости, сынка! Не по злобе я тебя уму-разуму учу… Не я, так другие тебя жизни научат! Да токмо их наука будет ещё злее, ещё беспощаднее… И за что, да почему никто объяснять не будет! Жизнь она такая – без зубов, да без кулаков нельзя! А на меня ты не сердись! Не сердись! – повторил он, упрямо не замечая, что у сына струйка крови сочится из прокушенного пальца. – Жалеть себя последнее дело, это удел нытиков и неудачников… Будь ты семи

пядей во лбу – ничего в жизни не добьешься, коли через "не могу" переступать не научишься! Ежели трудно – ты зубы сожми и молчи, а от своего не отступай, только так можно чего-то в этой жизни добиться! Вот такая тебе, моя наука, сын!"

Сказал и вышел… И подишь ты! Вроде бы и наказали, и пребольно, а вроде бы как и похвалили? И черт его знает, то ли обижаться, то ли гордиться…

Вспомнилось все это – далекое, сейчас президенту России, всплыло в памяти… Как на фотографии явилось вдруг перед глазами отцовское лицо – строгое, в суровых складках – глядело пристально, будто спрашивая: "Что, сын… Неужто не выдюжишь, не вытянешь?"

Голос по селектору прервал размышления президента России.

– Владимир Николаевич, к вам Чугай просится… Пропускать?

Бельцин, стряхивая наваждение, щелчком нажал пластмассовую клавишу.

– Пропускайте!

В кабинет юрким угрем проскользнул Тимур Чугай. Полноватое лицо расплывается в почти гагаринской улыбке. Импозантен, как всегда. Костюм – как влитой, белоснежный воротничок охватывает французский шелковый галстук – синий, весь в модных коричневых завитушках. В руках – несколько листов.

– Не помешаю, Владимир Николаевич?

Бельцин сердито мотнул головой на стул.

– Не юродствуй, Тимур Борисович! Заходи – раз пропустили!

Чугай, поняв, что президент не в духе, поспешно убрал улыбку с лица. Подошел, уселся, выложив перед собой принесенные листы и спросил осторожно:

– Владимир Николаевич… Как Огарево прошло?

Бельцин состроил недовольную мину.

– Плохо! Пришлось пойти на большие уступки! (Он угрюмо нахохлился, косит недобро, исподлобья.) У нас теперь, Тимур Борисович будет сложная задача… Михайлов занимается пустопорожней болтовней! На него ориентироваться нечего… Надо начинать самим реформы двигать, без всякой там оглядки… Понимаешь?

На Чугая был брошен острый, пытливый взгляд. Чугай понятливо кивнул – полноватое лицо его зачерствело, посерьезнело, но в хитрых глазах сверкнула тонкая чертовщинка.

– Понимаю… Только, Владимир Николаевич, можно выскажу кое-какие свои соображения? Двигать-то с кем? С таджиками? С туркменами? Да они же ещё в мезозое живут…

Бельцин раздраженно махнул рукою.

– Перестань, Тимур Борисович! Это я все и без тебя знаю…

Но Чугай не смутился:

– Владимир Николаевич… Я боюсь показаться назойливым, но, на мой взгляд, сейчас существуют фантазии и реалии. Фантазии – это то, что мы продолжаем жить в Советском Союзе, а реалии – что республики уже давно решили быть самостоятельными. И тут уж ничего не поделаешь… Я тут с собой кое-что принес. Вот послушайте!

Он придвинул к себе выложенные перед и пояснил коротко:

– Это Солоницын пишет… Наш самый известный диссидент…

Затем, уткнувшись в бумаги, нашел требуемый абзац, принялся читать:

– "Советский Союз развалится все равно, и выбора тут по настоящему нет, и обсуждать тут нечего, успевай только поворачиваться побыстрей, чтобы этот процесс не превратился в неуправляемую лавину и не похоронил нас под своими обломками". И вот ещё… Далее… "Надо безотложно объявить, что три прибалтийских республики, три закавказских, четыре среднеазиатских, и Молдавия, которая больше к Румынии тянется – это не Россия вовсе! Поэтому ежели кто-то из этих республик заколеблется, мы сами со всей решительностью должны объявить об их отделении… Нечего тянуть взаимное обременение, оно давно уже назрело!"