Вице-консул
Шрифт:
– Отчасти из-за этого, да.
В прихожей кто-то – его не видно, но слышно – чистит обувь. Взмахнув рукой, вице-консул захлопывает дверь.
– Не могу их слышать, просто не могу, когда я не спал…
– Понимаю. То, о чем вы говорите, сказывается на всех.
Вице-консул так и вскидывается. Смеется. Он опять играет свою комедию, вот неутомимый.
– В самом деле?
– Да.
– Но я не для того, чтобы сказать это, попросил вас зайти… – Хихиканье. – Я хотел знать, – и, согласитесь, это естественно, –
– Нет.
Вице-консул садится на кровать, не глядя на Чарльза Россетта, который стоит у двери. Он говорит очень быстро, а глаза такие пронзительные, что жуть берет. Чарльз Россетт ловит себя на том, что ему немного страшно. Вице-консул встает с кровати и подходит к нему, он пятится.
– Все это – одна мука, не надо любить ее, Россетт.
– Я не понимаю, почему… вы-то что вмешиваетесь?
Вице-консул пытается его удержать:
– Садитесь.
Подвигает ему кресло, говорит:
– Никаких романов не может быть с женщиной, которая не хочет их иметь, понимаете? Хочу и вмешиваюсь, мне все равно…
Он улыбается, а руки-то дрожат. Чарльз Россетт снова пятится.
– У вас очень усталый вид, вам бы поспать.
Жест вице-консула красноречив: устал, он сам знает, знает. Он интересуется, о чем они беседовали, кто был. Чарльз Россетт перечисляет имена, говорит, что беседовали об Индии.
– А она? – спрашивает вице-консул. – Она говорила только об Индии? Идемте на балкон, там все-таки полегче, жара застаивается в комнатах.
– Только об Индии и совсем немного.
Он говорит, что она красива, Анна-Мария Стреттер очень красива, на его взгляд, что за лицо, в молодости она, наверное, была не так хороша, как сейчас, странное дело, невозможно представить ее моложе, молодой женщиной – никак.
Чарльз Россетт не отвечает. Он должен хоть что-то сказать, чтобы остановить вице-консула, его – он так назовет это про себя – бред.
– Знаете, – говорит он, – в «Blue Moon», я слышал, просто пьют шампанское, как в любом другом ночном баре. Он открыт допоздна, потому они туда и ходят.
Вице-консул облокотился на балконные перила, голос его дрожит, стиснутые кулаки прижаты к лицу.
– Не важно, «Blue Moon» или нет, эта женщина не имеет… предпочтений, вот что… важно… вы или я… с глазу на глаз мы можем делиться такими вещами, я нахожу ее очень… очень притягательной.
Чарльз Россетт не отвечает. Гаснут фонари на проспекте.
– Я много промашек допустил на вчерашнем вечере, – продолжает вице-консул, – хочу попросить у вас совета, как мне это загладить?
– Не знаю.
– Как… совсем?
– Да, уверяю вас. Она такая… замкнутая, мне ничего о ней не известно, вот сегодня утром… – Я говорю ему то, что говорить не следовало, думает про себя Чарльз Россетт, но от нетерпения вице-консула на откровенность тянет неодолимо, –
Вице-консул отводит от него взгляд, берется за балконные перила и стискивает их.
– Вам повезло, – говорит он, – заставить плакать эту женщину.
– Вы о чем?
– Да слышал я… ее божественные слезы!
Чарльз Россетт бормочет что-то невнятное, мол, ошибка, это не он, он уверен, не он заставил плакать Анну-Марию Стреттер. Вице-консул смотрит на него, снисходительно улыбается, он счастлив.
– Вы должны замолвить ей слово обо мне, когда снова с ней увидитесь, – говорит он. И вдруг смеется. – Я больше не могу, Россетт, мне нужна помощь, у вас нет причин помогать мне, знаю, но я на пределе сил…
Как он лжет, думает Чарльз Россетт.
– Поезжайте в Бомбей.
И тут Жан-Марк де Н. наконец говорит до странности легкомысленным тоном:
– В Бомбей я не поеду… Да, вот вам, съели?.. – И опять смеется. – Я питаю к ней некое чувство, поэтому не поеду в Бомбей. Говорю вам об этом так настойчиво, потому что впервые в жизни женщина внушила мне любовь.
Чарльз Россетт не может слышать такое, просто не в силах.
– Не знаю, я столько раз видел ее по утрам в садах, и потом, прошлой ночью, когда она со мной заговорила… Надеюсь, вам не слишком неприятно…
– Ну что вы…
– Я должен был рассказать вам об этом, не правда ли, я подумал, что вы, наверно, увидите ее раньше меня, а я… я сейчас ничего не могу сделать. Я немногого хочу, просто видеть ее, как все, быть там, где она, молчать, если так надо.
Какая жара, уже, ранним утром, туман горяч, Чарльз Россетт уходит в комнату, желая одного – бежать отсюда.
– Ответьте мне, – просит вице-консул.
– Ответить нечего, вам не нужны ходатаи. – Он так зол, что смелеет. – И вообще, я не верю ни одному вашему слову.
Стоя посреди комнаты, вице-консул смотрит на Ганг. Чарльз Россетт не видит его глаз, только изогнутые в гримасе губы – смеется, что ли? Он ждет.
– Зачем тогда, по-вашему, я это говорю?
– Возможно, чтобы самому в это поверить. Но, сказать по правде, не знаю, я был, наверно, излишне резок, просто устал.
– Вы думаете, любовь – плод нашего воображения?
Чарльз Россетт кричит, что ему пора, но не уходит. Снова заводит речь о Бомбее. Это неразумно: пять недель такого ожидания, и вдруг… Вице-консул предлагает продолжить разговор вечером, ему бы хотелось, чтобы они вместе поужинали сегодня в клубе. Чарльз Россетт отвечает, что это невозможно, он уезжает на два дня в Непал. Вице-консул поворачивает голову, смотрит на него и говорит: врете. Чарльз Россетт вынужден поклясться честью, что едет в Непал, – и он клянется.