Вид с балкона
Шрифт:
— Прошу прощения, синьор Феррари, — в смущении проговорил следователь, — за то официальное письмо, которым я предупредил вас о своем визите.
Аларико Феррари горько усмехнулся.
— За что извиняться, помилуйте! Разве я не преступник, временно отпущенный на свободу?
— Поверьте, синьор Феррари, я понимаю ваше состояние, но вы, наверно, знаете о тех трагических обстоятельствах…
Феррари пожал плечами.
— Тут нечего особенно понимать, господин следователь. Мой дебют был не слишком удачным, вот и все. Молнии безразлично, как зовут тех, кого она поразила… Сегодня Тарси, завтра
— А как же место преподавателя литературы здесь, в средней школе? — в отчаянии вскричал Энрико, когда следователь дал ему подробный отчет обо всем.
Следователь покачал головой.
— Место было. Но Аларико Феррари уже уехал, синьор Тарси. Мог ли такой человек, как он, оставаться тут после…
Энрико закрыл лицо руками.
— Вот теперь и я причинил зло, именно я.
У него голова пошла кругом. Терзаясь угрызениями совести, он словно в тумане увидел, как бледный лысоватый человек с запавшими глазами диктует ученикам тему классного сочинения: «Встреча несчастного отца с несчастным сыном».
Нет, историю Аларико Феррари он Анне не расскажет никогда.
VII
КРАСИВЕЕ МАТЕРИ?
Теперь голос Джулио, когда он звонил, звучал гораздо раскованнее, доверительнее; это вселяло в них иллюзию, что есть какие-то изменения и все еще может окончиться благополучно.
Тем не менее они понимали, что надеяться глупо. Как бы в подтверждение один из похитителей время от времени вонзал им в сердце новую иглу с ядом.
В одном, правда, бандиты стали несколько снисходительнее: они теперь позволяли Джулио вести долгие разговоры по телефону. Но и здесь была, очевидно, тайная цель — постоянно держать родителей и сына под контролем, как держат на одном поводке собак на выставке.
— Обходятся со мной хорошо, — то и дело повторял Джулио. — Они меня почти своим считают.
— Тогда почему же?..
— Говорят — дело есть дело.
— А ты скажи им — пусть сходят в земельное управление, поинтересуются. Когда человек за полцены продает сотни гектаров, стада коров, всех свиней, что с него еще взять, что он может? Разве червей из земли выковыривать? Скажи им…
— Бесполезно, папа, они говорят: из таких лимонов, как вы, еще есть что выжать.
Энрико скрежетал зубами, и тут Анна ласково отбирала у него трубку.
— Джулио, дорогой, ты ничего от нас не скрываешь? Тебе и вправду хорошо? Чем тебя кормят, что ты делаешь целый день?
Эти вопросы мать задавала ему без конца, и Джулио они начинали раздражать.
— Ем и пью, мамочка, не буду же я тебе пересказывать меню на каждый день! Мне даже мороженое дают. Говорят, что я золотой телец, а на рождество устроили елку. Не такую, конечно, как у вас, но игрушек было много.
Анна вздохнула. В голосе Джулио уже не звучали страх и отчаяние первых дней, а почему, она не понимала. Ей бы порадоваться, ведь это могло означать, что сын уже не мучается, что страх его поугас. А между тем спокойный, даже уверенный голос угнетал ее, пронзал и без того израненную материнскую душу новой мучительной болью.
— А у нас еще ни разу не было такого грустного
— Конечно, вспоминал!.. И Билла тоже, он по-прежнему охотится на кротов в огороде?.. А еще меня заставляют делать гимнастику и дают стрелять из духового ружья. Вот ты не хотела мне купить, а я, знаешь, очень даже метко стреляю. Их я в лицо ни разу не видал. Они носят на голове черные капюшоны, как на тех открытках, которые вы мне прислали из Севильи, когда ездили в круиз на пасху, а меня не взяли, сказали, что я еще маленький… И потом я читаю, мне много всяких книг дают, но не «Микки Мауса», как дома. Я прочитал «Записки каторжанина» и «Крестного отца» — вот это книга! Его бы можно было назвать и просто «Отец», ведь он тоже отец, правда?
— Нет, он не настоящий отец, — с дрожью в голосе отвечала Анна, — плохой отец.
— Откуда ты знаешь?
Джулио перескакивал с одного на другое, как всегда, несобранный, рассеянный, он слышал только себя.
— Теперь со мной здесь женщина, к счастью, она без капюшона.
— Женщина? Служанка?
— Что ты, какая служанка, она тут главнее всех. Но она молодая и добрая.
У Анны сердце захолонуло: сразу вспомнился удушливый, терпкий запах в коридорчике, когда той ночью она вытащила Джулио из постели служанки Аугусты.
— Совсем молодая?
— Как ты, мама, может, чуть помоложе.
Анна испытала новую муку — острую материнскую ревность.
— Наверно, она… плохая женщина…
А он в ответ сухо:
— Нет, мама, она хорошая… и красивая.
И красивая. Красивее матери?
Господи, как проникнуть в это волчье логово, как спасти сына от медленного, но неумолимого растления. Они сжигают детскую нежность его тела, юную чистоту души. У Анны было такое чувство, будто ее подвергают чудовищной пытке огнем, будто жгут на костре вместе с мальчиком. Там, на алтаре Святости, где прежде среди множества свечей горели ярким, чистым пламенем и их свечи, теперь чадят два одиноких огарочка.
Нет, нет, лучше вернуться назад, лучше бы ей вообще не иметь сына. Она с нежностью вспоминала родной город, длинную аллею, ведущую от железнодорожной станции к центру, прогулки к фонтану возле старого замка; столько дорог было впереди, полная свобода выбора: можно было, например, не выходить замуж, уйти в монахини.
Уйти в монахини. Прежде ей это и в голову не приходило. А теперь она подумала, какое утешение, должно быть, приносят терпкий запах ладана, отблески солнца на церковной позолоте, ничем не омраченное одиночество, с думой лишь о нем, о Всевышнем.
Однажды ночью она глядела в полутьме на спящего Энрико, и ее змеиным клубком опутали ядовитые мысли. Она вдруг представила Энрико мертвым, да, мертвым, неподвижным, бездыханным: заострившийся нос, скрещенные на груди руки. Одетый в черное, без ботинок. И она сидит рядом, возле телефона.
Тогда она, может, и вправду могла бы уйти в монастырь.
Визит приходского священника дона Эусебио как-то даже укрепил Анну в этих ее мыслях.
Войдя в дом, он сел с сокрушенным видом и прижал руки к груди. Потом поднялся, ласково провел рукой по опущенным головам Энрико и Анны.