Вид с больничной койки

Были среди медиков классные литераторы… Самый знатный — Антон Павлович Чехов. По свежим следам его примеру последовал Викентий Викентьевич Вересаев, сын врача, сам практикующий врач. Медицинскую тему разрабатывал и Михаил Афанасьевич Булгаков. Именно с «Записок врача» началось его литературное поприще.

А

какие умные, замечательные книги вышли из-под пера уже наших современников: академика Николая Амосова и его коллеги «по цеху», тоже академика Федора Углова. Ими зачитывались не только интеллектуалы, а и простолюдины. В Средние века, в седой древности в мировую литературу внесли весомый вклад Авиценна, легендарный Гиппократ и другие.

Но до сих пор нет на книжных полках — или еще не напечатаны! — записок пациентов. А ведь нашему брату, право, есть что поведать. Да вот же как случается: переболели — и забыли. Хотя и могли бы взяться за перо… Да бывает поздно, поезд ушел!

Я дерзнул… Отложил в сторону срочные дела, решил осмыслить собственный опыт пациента. Пригодились и дневниковые «затеей», сделанные иной раз на койке, впопыхах, на подвернувшихся под руку листках, под косыми взглядами ревнивых врачей… Весьма кстати оказались «протокольные» исповеди друзей и соседей по палате. Порой то был крик души.

Шли чередою годы, десятилетия. Незаметно образовалась, как говорят физики-ядерщики, критическая масса. Мне оставалось только ее упорядочить. Так вот, вроде бы «из ничего» выплеснулись со дна души на бумагу персональные записки пациента.

В зимних моих планах госпитализация не значилась. Вышло же наперекор всему и вся. Явившийся по вызову участковый врач, прослушав левое и правое легкое, почему-то сердито изрекла:

— В клинику, немедленно!

— Да как же… У меня дела…

Через полчаса у подъезда заскрежетала разболтанными тормозами машина с полустертой красной полосой.

В приемный покой брел я на ватных ногах. Переступив щербатый порожек, отпрянул было назад. Показалось, что по недоразумению угодил в подсобку молочно-товарной фермы захудалого колхоза. К тому ж тут было холоднее, чем на улице. Да и немилосердно воняло, как в туалете Казанского вокзала.

— Смелей, смелей заходите, — пропищало из-за ширмочки. — Будем сейчас беседовать.

Сделав два шага в сторону, оказался в закутке. За чистым, без единой бумажки столом сидело молоденькое существо — то ли доктор, то ли медицинская сестра — с блестящим фонендоскопом на хилой шейке. Строгим голосом приказала раздеться донага. Долго-долго я разоблачался, аж вспотел.

Процедура обследования была явно формальная: тыкнули металлом один раз в грудь, потом еще со спины. Пока я влезал в свою одежку, девица в белом халате завела на меня дело (историю болезни) под номером 11270. После чего вызвала проводницу.

Меня долго вели сумеречным, кривоколенным тоннелем; узкими закоулками, стены были испещрены какими-то бессмысленными словами и загадочными знаками. Наконец остановились перед грузовым лифтом. Он поднял нас на верхотуру. На противоположной стене с трудом читалась вывеска: «1-я терапия».

Прошли

полумраком с десяток шагов, оказались на плохо освещенной площадке.

— Куда новенького? — крикнула моя валькирия в пространство.

— Заводи в 409-ю.

Первое, что увидел, — устремленные на меня пять-шесть пар проницательных глаз.

Непроизвольно вырвалось:

— Здравствуйте, товарищи!

Ответом было молчание.

Не разбирая постель, в одежде бухнулся на койку.

Больничная жизнь вошла в нужную колею, покатилось колесо за колесом. Впрочем, не набрав нужных оборотов, на повороте угодил в колдобину. Из телеги едва на обочину не вывалился.

Отчетливо помню: на завтрак давали рисовую кашку. Сидел я на койке с тарелкою на коленях, меланхолически пережевывал казенное варево. Вдруг в зеве что-то кольнуло. Я закашлялся, изрыгнул. На ладони оказался остроконечный стальной завиток: обрывок от мочалки, которой чистят кухонную утварь.

Находка пошла по рукам.

— Кабы проглотил, не обошлось бы без резекции, — щегольнул хирургическим термином сосед Борис Николаевич. Судя по внешнему виду, он прошел огни и воды. Все тело бедолаги было покрыто рубцами, шрамами.

По подсказке сопалатников понес я «пищевую добавку» буфетчице Надежде Николаевне. Поилица-кормилица отреагировала безо всяких эмоций:

— Ай, не бери в голову… Получай добавку.

— Да мне и той порции хватило.

— Ешь, ешь, здоровей будешь.

Я не паникер, успокоился. А дня через два вдруг опять…

Ужин привезли на тележке прямо в палату: геркулес или манную кашу. Взял геркулес, любимое блюдо. Ем неспешно, стараясь продлить удовольствие. Но что это… По небу будто лезвием бритвы провели. Боже, опять! Вместе о кровью выплюнул осколок бутылочного стекла. Как шальной, выскочил в коридор, едва не сбил с ног шеф-повара Михееву B. C. Прямо в руки передал смертельную находку. Пообещала разобраться. Однако с того вечера Веру Сергеевну больше не встречал, хотя прежде на наш этаж она частенько наведывалась. В 1-й терапии, в индивидуальной палате лежала матушка главного врача больницы В. В. Никулина. По собственной инициативе шеф-повар персонально обслуживала родительницу «хозяина» клиники. Приносила заказные, персонально изготовленные блюда — вместо того, чтобы серьезно делом заниматься.

— Плюнь, браток, не связывайся, — посоветовал Борис Николаевич. — Если же повторится, тогда уж катанем общую телегу, прямиком в горздрав.

Внял совету ближнего. Не стал собачиться. Да и силенок не было.

На том приключения не кончились. Из холодильника умыкнули кус сыра. Для неработающего пенсионера — весомая потеря. Тем более что накануне продукт сей чуть не втрое подорожал. Было подозрение, к краже причастны кавказцы из бокса, что напротив нашей халупы. Накануне там была ночная гулянка. Искали закусь… Аллах им судья. Наступил сам себе на горло: подавил крик… Задумался о вечном, высоком. Вывело из забвения очередное (внеочередное!) ЧП. У крайнего в нашем ряду Левицкого В. В. украли бумажник. Ценное выпотрошили, документы нашли в урне на межэтажном переходе. И за то, как говорится, спасибо. Однако настроение в палате скверное: хоть тикай. Это — не больница, а одесская барахолка сороковых годов прошлого века.