Вид с метромоста (сборник)
Шрифт:
Все поднимают руки, и я тоже.
– Благодарю вас, господа, – англосакс садится.
– Продолжим, – говорит председатель.
Начинают обсуждать следующего кандидата. Тоже как-то вяло, но на этот раз скорее кисло, чем сладко. «Ну, так себе, ну, ничего выдающегося, ну, писатель неплохой, но, если честно, средний, дюжинный, и вряд ли стоит его отмечать…»
Вдруг поднимается другой человек. Явно представитель средиземноморской расы: косматые черные волосы, большие влажные глаза, двойная борода, из расстегнутого черного пиджака высовывается
Говорит заискивающе и почти жалобно, обводя взглядом всех сидящих так, что у каждого возникает чувство, что ему лично заглядывают в глаза. У меня, во всяком случае, именно такое ощущение.
– Друзья, – говорит он, – этот писатель, которого вы хотите отвергнуть… Да, он не особенно даровит… Да, он скромный провинциал. К тому же он еврей. Подумайте сами, как провинциальный еврей может стать вровень со столичным англичанином? – он кивает в сторону англосакса. – Никак не может! Поэтому его нужно поддержать. Прошу вас, кто за то, чтобы пропустить его в следующий тур, – поднимите руки.
Все поднимают руки, и англосакс-антисемит тоже.
– Спасибо, друзья, – говорит средиземноморский человек и садится.
Моя секретарша, она же соискательница-инкогнито, шепчет: «Всё, мне точно не дадут премию». «Почему?» – шепчу я. «Как-то вот я чувствую. Вот увидите».
Но она проходит в следующий тур.
Я толкаю ее локтем в бок. Она подмигивает мне.
«Кто эта дама? Зачем она здесь?» – вдруг спрашивает вставший перед нашим диваном англосакс. «Бездарность, провинциалка, еврейка», – говорю я. Он поднимает свои белесые брови. Бровей совсем не видно, только морщится его весноватый лоб. Потом смеется и говорит: «О, у вас хороший английский юмор!»
Да, а что такое «Астон-Диамантини»?
Это автомобиль, который стоял у входа в это здание, где было собрание жюри. Помню, как все его обступили и нахваливали. Это типа «Астон-Мартин», но очень солидного, представительского вида, размером с большой «Даймлер». Совместное британско-итальянское производство.
Наташина песня
Приснилось, как я выхожу из широких стеклянных дверей на темную улицу. Не один выхожу, народу немало – только что закончилась какая-то конференция. Лица, знакомые по прежним круглым столам и семинарам, куда я давно уже не ходок. Но в этот раз всё-таки решил посетить. Но вот, значит, всё кончилось, и все выходят на улицу. Вечер, зима, темно, очень скользко.
Рядом со мной оказывается один знакомый. Собственно, мы с ним знакомы шапочно, я помню, что у него какое-то иностранное имя (Рудольф, кажется), но главное – он женат на моей давней знакомой, Тоня ее зовут. Он старше меня лет на десять, приятный старик в хорошем пальто, с добрым и умным лицом.
Через несколько минут оказывается, что мы с ним идем рядом, а вокруг никого. Только я собираюсь задать ему какой-нибудь светский вопрос вроде: «Вы на машине? Или к метро?» – неловко же идти рядом, молча косясь
Я ему подаю руку, он опирается на нее и вдруг опускается на тротуар, странно сложившись в поясе, как будто пополам. Я изо всех сил помогаю ему выпрямиться, мы делаем еще два шага, и он снова почти падает наземь.
Там тротуар и газон за низкой железной загородкой. Газон тоже окружен бордюром. Я сажаю его на этот газонный бордюр, прислоняю спиной к ограде, достаю мобильник. Слава богу, у меня есть телефон этой Тони, его жены. Набираю, она тут же отвечает, я ей кричу: «Твоему Рудольфу плохо, он не может идти, – верчу головой, соображаю, где мы находимся, говорю: – Улица такая-то, дом такой-то, тут ювелирный магазин, давай я пока вызову „скорую“».
Она отвечает: «Не надо „скорую“, я сейчас примчусь, я на машине, я тут совсем рядом, ты только его не бросай, умоляю, не бросай, побудь с ним до моего приезда, я сейчас!»
Я говорю: «Что ты! Я его не брошу, я тебе помогу, давай скорее!»
Стою рядом, держу его за плечо, вижу, что он совсем как-то сник…
И вот рядом тормозит большая белая машина. Из нее выскакивает женщина без шапки, с короткой стрижкой – Тоня примчалась, ура.
Но тут я вижу, что это не Тоня, а Наташа. Они только издали похожи. В Наташу я был сильно и очень горько влюблен в девятом и десятом классах.
Она подбегает, берет Рудольфа за руки, поднимает, подставляет ему плечо с левой стороны, жестом показывает мне, чтоб я сделал то же самое. Я говорю: «Погоди! Ты тут при чем? Сейчас приедет Тоня, его жена!» Она отвечает: «Быстрее! Некогда ждать!»
Мы с Наташей сажаем его на заднее сиденье, я усаживаюсь рядом с ним, Наташа – за руль, и мы едем.
И оказываемся в ее квартире.
Большая светлая комната. За окном почему-то уже утро. Рудольф лежит в белоснежной постели. Седая голова на белой подушке. Мы с Наташей стоим около него.
Вдруг он говорит:
– Наташа, спой.
Она отвечает:
– Я не умею петь.
Он говорит:
– Но ты же училась музыке!
– Да, я училась фортепьяно, а петь – нет, я не могу.
– Я тебя умоляю, – говорит Рудольф. – Спой мне песню.
– Нет.
– Спой! – он плачет. – Чтоб я мог умереть под твою песню.
Она вздыхает, подходит к окну, раскрывает его – там серый зимний день, – поворачивается вполоборота к раскрытому окну и, не боясь сырого январского тумана, начинает петь.
Поет она божественно. Что-то волшебное, неземное, никогда не слышанное. Длинная ария на итальянском языке. Потрясающий голос, глубокий, сильный, вызывающий слезы и рассыпающий звезды.
Я смотрю на Рудольфа.
Он истаивает на глазах. Сморщивается, сереет, уменьшается, превращается в слабый серый полупрозрачный контур – и вот его уже нет, и только на подушке, на наволочке, – следы пепла.
Наташа заканчивает петь. Последняя нота затихает.
Наволочка остается совершенно белая и отглаженная, как будто на ней никто не лежал еще минуту назад.