Видит Бог
Шрифт:
— Нет, это правда возможно? — наивно спросил я. — Во время месячных?
— Не было бы возможно, так не было бы и запрета в законе.
— Но это же неприлично!
— Очень даже прилично.
— А раньше ты это делала?
— Ты думаешь, все такие привереды?
— Но что, если кровь твоя будет на мне?
— Помоешься.
— Я буду нечист целых семь дней.
— А ты не рассказывай об этом первому встречному.
— И всякая постель, на которой я лягу, тоже будет нечиста.
— И об этом не рассказывай.
— Мне что-то не очень хочется.
— Ну, делай как знаешь. — Вирсавия равнодушно отвернулась от меня, и я ощутил
В тот раз я сделал так, как советовала она, разумеется, снова в позе миссионера, и одно лишь сознание того , чтоя делаю, наполнило меня столь невиданным ликованием — mirabile dictu [12] , но гром меня не поразил, я не был извергнут от людей, — что я ждал и дождаться не мог следующей ее менструации, дабы еще раз сделать по совету ее. Увы, ничего я не дождался, ибо у всего живого самые благие планы его вечно идут прахом. Пришла Пасха и прошла, хотите верьте, хотите нет, без соблюденья поста, а потом вместо положенного по расписанию обычного женского из дома ее поступили те два слова, которым редко удается не вызывать мелодраматической реакции даже в самых благополучных семействах. Вирсавия послала известить меня, говоря:
12
Странно сказать (лат.).
— Я беременна.
— Дерьмо Господне! — Такой была моявизгливая реакция.
Стало быть, теперь у меня была на руках еще и беременная подружка. Аборты, разумеется, находились в то время под запретом, а Вирсавия не отличалась такой уж склонностью к самопожертвованию, чтобы рисковать собою ради моей безопасности. С мужем она почти уже три месяца как не ложилась. Для меня это могло обернуться неприятностями посерьезнее тех, которыми грозило мне убийство Авенира. Что было делать?
— На этот раз, — предупредил я ее, — тебя точно побьют камнями. Ты совершила прелюбодеяние.
— И тебя побьют, — ответила она. — Ты тоже его совершил, да еще и пожелал жены ближнего твоего.
— Я мужчина. Мужчин за это камнями не побивают.
— Думаешь, тебе это поможет? Написано же, что если кто будет прелюбодействовать с женой замужнею — да будут преданы смерти и прелюбодей и прелюбодейка. То есть ты тоже.
— Откуда ты столько всего знаешь?
— Да уж навела справки. Я предпочитаю знать свои права. Неприятностей у нас с тобой поровну. Если найден будет кто лежащий с женою замужнею, то должно предать смерти обоих. Это тоже написано. Так что давай придумай что-нибудь, да поскорее.
— Ну, я все-таки царь, выходит, я и решаю, кого побьют камнями, а кого не побьют.
— То есть ты надеешься выкрутиться?
— Ты же меня не выдашь?
— Ой, не рассчитывай!
— Урию сюда! — Должен признаться, что, по-моему, все-таки первым выкрикнул это я.
Вот так и начались скверные, отдающие фарсом времен Реставрации осложнения, неумолимо выродившиеся в пафос, а там и в трагедию, в которой я был поражен непереносимым горем, от коего пал наземь в мучительном понимании того, что из-за меня дитя мое заболело и обречено на раннюю смерть. Так сказал мне Нафан. Бедный малыш горел от жара, томился жаждой и голодом. Он иссыхал и чахнул, и я не мог на это смотреть, как Агарь за тысячу лет до меня, почему она и оставила мальчика
— Да не увижу я смерти мальчика моего.
Но Бог ответил Агари и даровал ей спасение.
— Встань, подними отрока и возьми его за руку, — воззвал Он к Агари с небес, — ибо Я произведу от него великий народ.
Великий народ, обещал Бог, рука которого вечно будет на всех.
А на меня Ему было начхать. Он заставил мое дитя умереть. Он снова пошел неисповедимыми путями Своими. Как я могу об этом забыть? Он-то может, Нафан говорил мне об этом. Но я все еще не простил Его, хоть и нуждаюсь в моем Боге пуще прежнего и тоскую по Нему сильнее, чем хотел бы Ему показать. И я не верю, что Он забыл обо мне.
Я не питал никаких зловредных намерений, когда просил Иоава прислать ко мне с поля битвы в Аммоне Урию Хеттеянина, якобы для того, чтобы Урия подробно рассказал мне, что там у них происходит. Я хотел лишь одного — чтобы Урия переспал с Вирсавией. Я же могу, так почему он не может? План мой состоял в том, чтобы встретить его, как героя, слегка подогреть вином и спустить на жену, на мою восхитительную возлюбленную. Казалось бы, что может быть милосерднее? Таким манером я рассчитывал скрыть нашу с ней смутительную неосторожность от всякого жителя города, какой еще не разобрался в истинном положении вещей. Идея была — пальчики оближешь. Для всякого, да только не для Урии. Основной просчет моего вдохновенного замысла состоял в самообманчивом представлении, которое часто витает в уме мужчины, пребывающего в первой поре любви, что будто бы всякий еще способный дышать самец вожделеет предмета его страсти с не меньшим пылом, чем он сам. А Урия вот не вожделел. Поди-ка представь себе такое.
Мне трудно было смотреть ему прямо в глаза, когда он предстал предо мной.
— Входи, друг мой, входи, мой мальчик, — приветствовал я его с громогласной сердечностью, посредством которой рассчитывал внушить ему полную непринужденность. — Входи, мой достойный Урия, омой ноги свои. Я и сказать тебе не могу, до чего я рад тебя видеть.
Вот это была чистая правда.
— Ну, поведай мне обо всем, расскажи, что творится в Равве Аммонской. Я там не нужен? — Меньше всего на свете меня интересовало то, о чем я просил его рассказать, так что старательный отчет его о том, как хорошо управляются мои люди и как удача пусть медленно, но склоняется на нашу сторону, я слушал вполуха. Тем паче что курьеры так или иначе скакали туда и оттуда по нескольку раз на дню, даже и по субботам.
— Хорошо-хорошо-хорошо. — Я хотел, чтобы он поскорей закруглился, до того не терпелось мне засунуть его в постель Вирсавии, в которой и сам я лежал с нею так часто. — Выпей вина. Ты принес известия, которые мне хотелось услышать, я счастлив. Теперь же расслабься, дай покой ногам твоим. Хочешь еще раз помыть их?
— По-моему, они и так уже чистые.
— По-моему, тоже. А теперь иди домой, отдохни. Повеселись немного. Я пошлю вам царское кушанье, попируй с женой.