Видит Бог

Хеллер Джозеф

— Ставим ему «отлично»! — хором орали они.

Никто особенно не испугался того, что Авессалом ко времени, когда он покончил с десятой наложницей, изрядно-таки запыхался, а между тем именно в этом и крылось семя моего спасения — в посткоитальном изнеможении, поглотившем все его силы.

— Ну, а дальше что? — истомленно спросил Авессалом — главным образом у Ахитофела, советы которого почитались в то время такими, как если бы кто спрашивал наставления у Бога. — Я что-то приустал.

Ахитофел тут же выдал новую разумную идею.

— Теперь давай я выберу двенадцать тысяч человек, — предложил он Авессалому, — и встану и пойду в погоню за Давидом в эту ночь. Люди у нас есть. Мы можем выступить хоть сейчас.

Хусий Архитянин, о чем он впоследствии сам мне рассказывал, услышав этот совет и поняв всю мудрость его, почувствовал, как обмирает в нем сердце. Ахитофел же продолжал:

— И нападу на него, когда он будет

утомлен и с опущенными руками, и приведу его в страх. И все люди, которые с ним, разбегутся; и я убью одного царя. Тогда и другие придут к тебе, потому что останется только один царь, которому можно служить. И всех людей обращу к тебе; и тогда весь народ будет в мире.

Предложенная стратегия показалась разумной и Авессалому, и всем бывшим при нем, причитая сюда и Хусия Архитянина, главная забота которого состояла теперь в том, чтобы помешать немедля пустить ее в ход. То был момент, что называется, истины. И Хусий меня не подвел.

— Как ни грустно мне говорить об этом, нехорош на сей раз совет, данный Ахитофелом, — говорил Хусий, осторожно подбирая слова и не забывая умудренно кивать, чтобы подчеркнуть свое несогласие, кивать с важностью, приличествующей человеку, независимого мнения которого испросил Авессалом. С великим тактом, напялив личину самой что ни на есть серьезной озабоченности, Хусий излагал свою точку зрения, мешая разумные доводы и лесть с такой же дотошной скрупулезностью, с какой аптекарь смешивает составные части целебного бальзама. — Ты знаешь твоего отца и людей его; они храбры, а отец твой — человек воинственный. Он не остановится ночевать с народом, — вот именно это яи сделал, — теперь он скрывается в какой-нибудь пещере, или в другом месте, поджидая тебя. И если кто из твоих людей падет при первом нападении на них, то все услышат и скажут: «Было поражение людей, последовавших за Авессаломом», и все напугаются. Тогда и самый храбрый, у которого сердце, как сердце львиное, упадет духом; ибо всему Израилю известно, как храбр отец твой и мужественны те, которые с ним. Посему я советую: пусть соберется к тебе весь Израиль, от Дана до Вирсавии, во множестве, как песок при море, и ты сам пойдешь посреди его. Кто тогда устоит против тебя, если весь Израиль соберется к тебе? И тогда мы пойдем против него, в каком бы месте он ни находился, и нападем на него, как падает роса на землю; и не останется у него ни одного человека из всех, которые с ним. А если он войдет в какой-либо город, то весь Израиль принесет к тому городу веревки, и мы стащим его в реку, так что не останется ни одного камешка.

Авессалом, упиваясь картиной, на которой он шествует во главе величественной армии, — картиной, нарисованной Хусием единственно для его услаждения, — а весь народ Израиля следует за ним, решил, что совет Хусия Архитянина лучше, чем совет Ахитофела Гилонянина. Но Хусий, ничего не желавший оставить случаю, уже послал сказать Садоку и Авиафару, чтобы они поскорее отправили курьеров, своих сыновей Ахимааса и Ионафана, дабы те предупредили меня, что враги мои времени зря не теряют и что мне следует в эту же ночь уйти от Иерусалима так далеко, как я только смогу. Стража Авессалома засекла молодых людей, едва те тронулись в путь, и скоро сами они обратились в дичь совсем иной охоты. Они были на волосок от гибели, пока не уклонились с большой дороги и не пришли в Бахурим, в дом одного человека, моего сторонника, у которого на дворе имелся колодезь, в коем они и спрятались. А жена этого человека взяла и растянула над устьем колодезя покрывало и насыпала на него крупы, чтобы обмануть поисковую команду, которая, получив от этой женщины обманные сведения насчет того, куда направились два молодых гонца, поискала-поискала, никаких следов не нашла и с пустыми руками вернулась в Иерусалим. Когда опасность миновала, Ахимаас и отрок Ионафан выбрались из колодезя и бежали всю ночь при свете звезд, пока не наткнулись на место, на котором я остановился.

— Стража, что там такое? — крикнул я, заслышав какой-то шум при одном из охранных постов лагеря. Я всегда выставлял часовых. В отличие от Саула, мне вовсе не улыбалось, чтобы некто, подобный мне, застукал меня спящим на земле.

— Двое гонцов, — ответил часовой. — Ахимаас с Ионафаном.

Оба были разгорячены спринтерским бегом и обливались потом. Ахимааса, сына Садока, я признал первым, к нему и обратился с напыщенным вопросом:

— Как сидит одиноко город, некогда многолюдный?

— Да он опять многолюден, — огорчил меня Ахимаас и рассказал о событиях, последовавших за моим торопливым уходом. Передал он мне и настоятельное, внушающее страх послание Хусия, его совет встать и поскорее уйти за реку. Ахимаас повторил слова Хусия: «Не оставайся в эту ночь на равнине в пустыне, но поскорее перейди, чтобы не погибнуть тебе и всем людям, которые с тобой».

Кто теперь на моей

стороне, кто? — захотелось мне возопить в тоске и отчаянии, подражая Саулу в изнуренном безумии его. Что было б довольно глупо. Ибо все люди, меня окружавшие, были на моей стороне, а вскоре и Иоаву предстояло соединиться со мной, приведя новые когорты солдат, которых ему удалось набрать. С каждым часом я становился сильнее: скоро у меня появится время и для того, чтобы как следует организовать мои силы. Между тем как изменник Ахитофел, увидев, что не исполнен совет его, оседлал осла, и собрался, и пошел в дом свой, в город свой Гилу, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер. Мудрый Ахитофел раньше моего понял, чем кончится дело. И понял, что будущего у него нет никакого. Я же, получив предупреждение Хусия, выступил к реке, и к рассвету не осталось ни одного из бывших со мной, которые не перешли бы Иордана.

Мы были спасены. Опасность, грозившая мне, миновала, но я не испытывал воодушевления. Сердце мое давила тяжесть, голова никла, полная предчувствий близящейся трагедии. Я знал, что Авессалом пойдет на меня, и знал, что его ожидает смерть. Он посеял ветер. Ему и предстояло пожать бурю.

Сказать вам, что грызет меня и поныне? Он спокойно выслушал совет Ахитофела, говорившего «я убью одного царя», между тем как приказ, отданный мною, гласил: «Сберегите мне отрока Авессалома». Нормально ли, спрашиваю я вас, чтобы сын так жаждал смерти отца своего и чтобы отец так жаждал спасения жизни своего сына? Мне рассказывали, как осветилось лицо его и когда Ахитофел пообещал убить меня, и когда Хусий принялся рассуждать о том, чтобы напасть на меня, как падает роса на землю, и стащить в реку целый город, не оставив даже камешка. Когда он был мал, сын мой, он не давал мне спать. Ныне он не дал бы мне жить.

Поутру мы поднялись с первыми птицами и пошли в Маханаим Галаадский, тот самый город, в котором окопались, когда воевали со мной, Авенир с Иевосфеем. И в этой-то галаадской глуши меня приняли с добротою и преданностью, какие я предпочел бы увидеть в моих подданных, живущих в Израиле и Иудее, поближе к дому моему.

Пока мы отдыхали, отмывались, ели и пили, Авессалом пересек Иордан с армией, наспех набранной среди гражданского сброда, пошедшего на войну, как на пикник, и сбившегося под знамена его, чтобы сразиться со мной в Галааде, как сходятся на площадь любители потанцевать, стремящиеся не пропустить ни коронации, ни обезглавливания. Авессалом поставил над своим войском Амессая, у меня, слава Богу, имелся Иоав. Неопытность противников наших стала очевидной с самого начала, когда они, вступив в землю Галаадскую, расположились спиною к стене Ефремова леса, в который они не смогли бы и отойти для совершенья маневра, если бы захотели, и отступить, сохраняя порядок, коли бы их к тому вынудили. Число пришедших было велико, они вполне могли занять позиции по обеим сторонам от нас. Мы гадали, почему они стеснились в кучу именно на этом месте, перед лесом Ефремовым, который и поныне еще остается непроходимой чащобой, такой, что из нее далеко не всякий способен выбраться. И случилось так, что, когда ряды их нарушились и они побежали, лес погубил народа больше, чем сколько истребил меч в тот день. А они даже резерва не оставили, чтобы беспокоить нас с флангов. Они не понимали, что делают. Мне не хотелось видеть, как будет разбит мой сын. Не хотелось смотреть, как станут гибнуть мои примкнувшие к нему соотечественники. Я разделил свою армию на три части, огорошив этим врага. Он понятия не имел, как ему справиться с нами, как нападать и как обороняться.

Еще до появления противника я перечел людей, бывших со мною, и разделил их на равные отряды, отдав третью часть под предводительство Иоава, третью часть под предводительство Авессы и третью часть под предводительство Еффея Гефянина. Сам я собирался, как и в прежние дни, идти с Иоавом. Но военачальники мои не пожелали, чтобы я шел с ними в тот день, говоря, что для врага я один стою десятка тысяч, что он может погубить всех, погубив одного человека, и что набросится он именно на меня, не обращая внимания на всех остальных. И я согласился остаться между двумя воротами города и ждать известий. Я стал у ворот, а отряды мои уходили на бой с Авессаломом. Я места себе не находил от волнения. Казалось, сердце мое колотится у меня прямо во рту.

— Сберегите мне отрока Авессалома, — слезным тоном приказывал я сначала Иоаву, затем Авессе, а после Еффею. — Смотрите же, да не коснется никто из вас отрока Авессалома.

Словно молитву, я тысячу раз повторил эти слова — ради полной уверенности в том, что люди, уходящие в бой, будут знать о касающемся Авессалома приказе, отданном мною их начальникам; и тот неизвестный солдат, который первым наткнулся на Авессалома, запутавшегося волосами в ветвях дуба, вспомнил о моей воле и не побоялся возбудить гнев Иоава, отказавшись поднять руку на царского сына, висевшего между небом и землею.