Вихрь преисподней
Шрифт:
Те из церковных прихожан, кто прислушивался к разговору, происходившему между Не-Маркетингом и чрезвычайно нарядно одетым журналистом, начали переглядываться между собой, то и дело уставляясь на журналиста пристально и с неодобрительным выражением на лице. Трудно сказать, чем он особенно сильно задел их чувства: толи слишком громким голосом, которым он говорил, толи своими речами, толи и тем и другим вместе... Толи они ещё и домысливали, и придавали некоторые особенно оскорбительные для себя оттенки словам молодого журналиста. Кажется, на Не-Маркетинга они в эти мгновения смотрели меньше. Но он и говорил тише! Хотя разговор про нового пророка нового бога начал именно он.
– Да, точно, ничего такого пророческого не будет, и быть не может! – тут же согласился с молодым, чрезвычайно нарядно одетым журналистом Не-Маркетинг. В этот
Меж тем, Пенза, который, к слову сказать, не обращал на внука фотографа совершенно никакого внимания, продолжал говорить, теперь уже совсем не приглушая голоса и не смущаясь тем, что его внимательно слушают многие из тех, что были в этот момент в церкви. Надо сказать, что на удачу молодого журналиста, рядом с ним не стояло ни одной из тех богомольных старух или скромно одетых женщин в платках, которые обычно истово крестились во время службы у самого алтаря. Напротив, рядом с ним случайно подобрался народ по-преимуществу более терпимый и мягкий, – много молодых мужчин и женщин, вероятно, оказывавшихся в церкви лишь от случая к случаю. Впрочем, из тех что стояли поодаль, ближе к батюшке, кое-какие уже начали бросать взгляды на Пензу. Да и потом, под темными церковными сводами уже началось некоторое хождение – кто собирался поставить свечу, кто пробирался к выходу, кто к конторке, так что люди возле говорившего журналиста стали меняться.
– Двухтысячелетняя традиция! Что может появиться на замену?! Что вы создадите со своим новым пророком? Что нового, я вас спрашиваю, вы создадите со своим новым пророком? Как вы создадите что-то новое? Неужели кто-нибудь будет способен сотворить нечто подобное тому месту, в котором мы сейчас с вами находимся, нечто подобное этой церкви и этой службе, которую мы только что отстояли?! – молодой чрезвычайно нарядно одетый журналист неожиданно разволновался, глаза его блестели в церковном полумраке, и свет сотен свечей отражался в них, и волосы его растрепались.
Теперь люди в церкви стали обращать на них уж очень пристальное внимание. Неожиданно, Не-Маркетинг поймал на себе ненавидящий взгляд какой-то старухи, которая с огромным трудом поднималась с четверенек, но никак не могла этого сделать, она искала рукой опору, за которую можно бы было ухватиться, чтобы подняться наконец, и непрерывно смотрела... пристально смотрела, с ненавистью смотрела на Не-Маркетинга. Необъяснимый, иррациональный ужас обуял его, словно этот взгляд был способен испепелять тех, на кого он был направлен; еще немного, и Не-Маркетинг, подобно внуку фотографа в недавней истории, кинулся бы наутек, едва ли не закричав при этом от страха, но старуха отвернулась, и он тут же подумал, что, может быть, она и не на него-то вовсе смотрела, что ему показалось, померещилось, но он всё же сделал трусливую попытку переменить тему разговора, хоть чуть-чуть направить его в другое русло, прочь от темы нового пророка, чтобы не смотрели на них такими странными, словно застывшими взглядами церковные прихожане:
– А терроризм? Терроризм, исламский терроризм – о нём вы много думали? Вы сказали, что вы тоже думали о террористах, о терроризме! – проговорил он даже через-чур громко, зачем-то хватая молодого чрезвычайно нарядно одетого журналиста за руку.
– О нём я, конечно, тоже думал очень много, – неожиданно медленно, раздумчиво после так всклокотавшего в нем только что возбуждения, ответил журналист Пенза. – Вернее даже, с него начались мои раздумья, он был поводом для того, чтобы я начал размышлять... Эти самоубийцы... – ещё несколько прихожан в добавление к тем, которые и без того уже совершенно откровенно слушали разговор Не-Маркетинга и Пензы, повернулись к ним, выказывая явный интерес к тому, что говорил молодой чрезвычайно нарядно одетый журналист. – Я вот что думал... Разве вы можете представить себе человека, который долго-долго учился, который является истинным и законченным интеллектуалом, который потом взял вдруг и сделался самоубийцей, живой бомбой? Наверное, такое трудно себе представить... В такое отчего-то не верится. Зато не очень образованного, но очень впечатлительного, в общем-то хорошего и способного к глубокому чувству человека таким самоубийцей можно представить.
Только тут Не-Маркетинг краем глаза заметил, что если из двух его новых знакомых, с которыми он вошел в церковь, внук фотографа во время всего этого разговора, который, безусловно, был прекрасно слышен ему во всех подробностях, держался так, словно и знать не знал молодого чрезвычайно нарядно одетого журналиста, то шофер автобуса, напротив, протиснулся к ним поближе и попеременно пристально смотрел то в лицо Не-Маркетинга, то журналиста, силясь понять, о чем идет речь и, скорее всего, ровным счетом ничего из сказанного меж ними не понимая.
– Что «с этим»? Что «в истории с этим»? Что вам видится? – забормотал, наконец, шофер автобуса. Это, видимо, означало, что он тоже принял участие в разговоре. Впрочем, весьма тихим голосом и несмело.
– Мне видится заговор, манипуляции и ложь, – твердо и громко заявил молодой чрезвычайно нарядно одетый журналист. Теперь он уже говорил по-настоящему громко. До этого Не-Маркетингу казалось, что журналист говорит громко, когда на самом деле он начинал говорить лишь едва-едва приближаясь по силе голоса к обычному разговору между двумя людьми в толпе. Но теперь это уже было по-настоящему громко, без всяких оговорок. Так громко, что в данных обстоятельствах, в церкви, это поражало и огорошивало.
– Манипуляции, ложь, заговор, – с какой целью?! – едва ли не воскликнул в ответ ошарашенный странностью поведения журналиста впечатлительный Не-Маркетинг.
– С целью сожрать его!
– Как?! – не поверил своим ушам Не-Маркетинг.
– Очень просто. Древний культ каннибализма. Его усложненная разновидность. Могу привести следующие доказательства... В древнем мире всегда существовали культы, включавшие в себя каннибализм. Известны и такие (их немало), в которых некоего человека объявляли как бы царем, условным царем, ненастоящим. Потом он какое-то время наслаждался восхвалениями окружающих и царским почетом. При этом, конечно, никакой реальной власти он не имел. Царь – это была только его роль, роль в этом мрачном и угрюмом спектакле, искусственном и условном, как и любое представление; затем его самым натуральным образом съедали. При этом последователи культа считали, что умерев, съеденный царь тут же воскресает из мертвых: его жизненная сила переходит к тем, кто его съел, прилив сил, которые ощущают его поедатели, и есть воскрешение съеденного. Воскресает он в них, становясь их частью, питая их, добавляя им сил. Так сказать, смертью смерть поправ. При этом, опять-таки символически, поедатели не должны быть причастны к убийству жертвы. Не они погубили его, но кто-то погубил его, они только съели его тело и выпили его кровь.
– Что за мерзость вы несете?! – воскликнул Не-Маркетинг. – Христа Спасителя сожрали? Что за мерзкая чушь?!.. Мне как-то даже очень жутко стало от таких ваших мыслей.
– Убирайтесь отсюда! – закричали на них стоявшие рядом люди. – Убирайтесь! Вон! Вон!.. Хватайте их и выкидывайте вон! – раздавались вокруг Не-Маркетинга, шофера, чрезвычайно нарядно одетого журналиста и знакомого незнакомца возмущенные крики. – Давайте, хватайте этих кощунствующих и вышвыривайте их вон из церкви!
Краем глаза Не-Маркетинг заметил, что старуха, которая только что смотрела на него столь ужасным взглядом, всё же поднялась с четверенек.
Тем временем, шофер пазика неодобрительно покачал головой, соглашаясь с порицающими словами Не-Маркетинга.
– Не мерзость... Римская администрация не позволила бы совершить каннибализм. Поэтому всю историю должна была подготовить большая и тщательно законспирированная организация заговорщиков. Да, вот ещё что: жертва Иисуса, действительно, была совершенно добровольной, – чуть тише, чем прежде, проговорил чрезвычайно нарядно одетый журналист, но это уже было всё равно, потому что кругом воцарилась почти что тишина, если не считать звуков из удаленных пределов храма, и все вслушивались в его слова, как бы приглушенно он их не произносил.