Виктор Астафьев
Шрифт:
Нина Владимировна Якутович, учительница с этой фотографии, прислала писателю свой альбом, со страниц которого глянули на него дети в бедных, застиранных одеждах. Он стал узнавать забытые лица друзей отрочества, деревянное, убогое по сегодняшней мерке, барачное житье, в котором они обитали… И все это вместе взятое тем не менее породило в нем добрый отклик о трудной юности, что протекала на краю земли в Игарке, где ребятишки неводили рыбу, добывали куропаток, копали грядки в тундре, помогали взрослым на лесобирже и в порту..»
— Почему-то среди критиков принято, — рассказывал гостье Астафьев, — жалеть меня в связи с выпавшим-де мне на долю трудным детством. Меня всегда это раздражает. Более того, — и я об этом уже писал — если бы дано
Помолчав, он продолжает:
— Беспризорничество. Сиротство. Детдом-интернат. Все это пережито в Игарке. Но ведь были и книги, и песни, и походы на лыжах, и детское веселье, первые просветленные слезы.
Игарка далась мне тяжело, но и дала немало… Там я впервые услышал, например, радио, патефон, духовой оркестр, пианино, прокатился на велосипеде. Впервые увидел полярное сияние, оленей, нарты, испытал себя на собачьей упряжке. А на районной олимпиаде меня однажды премировали настоящими финскими лыжами.
Наконец, именно в Игарке я написал свой первый рассказ «Жив», который учитель литературы И. Д. Рождественский поместил в школьный рукописный журнал. А в газете «Большевик Заполярья» даже опубликовали мое четверостишие…
— А почему вас нет в книжке «Мы из Игарки»? — поинтересовалась собеседница.
— Наверное, в авторы отбирали положительных и дисциплинированных. К тому же я в ту пору ногу сломал…
Итак, в середине 1930-х годов школьников Игарки увлекло сочинительство, а учителя умело подпитывали этот интерес. Буквально каждый класс имел свой рукописный журнал.
Кстати, от Астафьева мне доводилось слышать, что, несмотря на все бытовые тяготы Игарки, свой самый счастливый день он пережил именно там. Вот и журналистка О. Булгакова пишет, со слов Виктора Петровича, буквально то же самое.
Что же это за день такой?
В повести «Кража» есть эпизод, в котором продрогший, голодный мальчишка на случайно попавший к нему рубль покупает билет и попадает в кино на «Большой вальс». Музыка Штрауса, высокое искусство растопили душу и вытаяли светлые слезы добра. На экране разыгрывалась чужая, нарядная, восхитительная, даже в снах не пережитая жизнь, такая далекая от детдомовской, а в зале сидел забытый, не нужный никому мальчик и навзрыд плакал от света, добра, горя и счастья.
Спустя десятилетия в лирической миниатюре «Счастье» из цикла «Затеей» снова всплывает эпизод с «Большим вальсом», дополненный сюжетами о значимом месте фильма в судьбе автора и рассказом о Милице Корьюс, талантливой русской девушке, ставшей звездой Голливуда.
Возможно, что именно под впечатлением своих воспоминаний, бесед с О. Булгаковой о своем детстве Астафьев не только перечитал старую книжку «Мы из Игарки», но и подготовил в 1987 году небольшую статью в качестве предисловия к ней. В частности, он писал:
«Трудно строился город на вечной мерзлоте, трудно складывались судьбы людей, трудно давался каждый шаг, каждое строение, каждый кубометр экспортной древесины. В первые годы косила людей цинга, морозы доводили первопоселенцев до отчаяния, и много их легло в неглубокие холодные могилы Заполярья. Но дом за домом, улица за улицей, ощупью, с оглядкой на прошлые ошибки, накапливая опыт строительства и совместного житья разноязыких народов, зачастую приплывавших сюда не по своей воле и охоте, возводился новый заполярный город — один из первых в стране.
С самого очень трудного начала строительства царил в городе дух какой-то, ныне уже и не всеми понимаемой бодрости, коллективизма, взаимовыручки. Первопоселенцы рассказывали, что сначала складывали печи из кирпича, выжигаемого на кирпичном заводе в Медвежьем Логу. Над печью делали козырек из горбыля, чтоб не мочило стряпух, потом к столбикам прибивали тесины
В праздники недавние крестьяне, отделавшись от испуга и неразберихи, немножко обжившись на далеком, болотистом берегу, охотно справляли и старые, и новые праздники; под козырьками, в сараюхах, насыпных строениях с односкатной крышей, звучали гармошки, песни, гулялись свадьбы, справлялись поминки, складывались новые семьи и новые человеческие отношения.
Непростые, надо заметить, отношения, как в социальном, так и во всех других смыслах. Была комендатура, были комендатурские работники, возникли столовые, магазины, управления, которые назывались „комендатурскими“. Даже после того, как сама комендатура исчезала и заведения общепита получили порядковые городские номера, народ продолжал их именовать первоначальными и поныне кой-кому коробящими чуткое, „нежное“ ухо названиями.
В этом городе труд был воистину всему голова! Он объединял, он спасал, он помогал сплочению и дружбе. К счастью, „отцам“ молодого города не пришло в голову разделять детей с помощью спецшкол и каких-либо других сверхмудрых учебных и административных заведений и организационных мероприятий. Жили, учились и работали все вместе. Теснота города, длинная-предлинная зима, общность интересов объединяли людей.
Рабочих рук… в период навигации не хватало, на помощь приходили все: домохозяйки, старики, дети работали на бирже, на причалах, на заводах, и многие подростки к шестнадцати годам уже имели погрузочную или лесопильную специальность. Заработки по тем временам… были хорошие, и хотя взыскивались со спецпереселенцев всевозможные, порой совсем уж хитроумные налоги, народ, пусть и тесно живущий, обзаводился имуществом, одеждой, предметами культуры и быта, во всех почти… бараках звучало радио, патефоны, появились велосипеды, швейные машинки. К концу тридцатых годов были выведены здешние сорта картофеля и овощей, увеличился завоз продуктов, почти полностью была изжита цинга.
В эту же пору в Игарке появился драмтеатр, возглавляемый „аргонавтом искусства“ Верой Николаевной Пашенной, и хотя население города долгое время не превышало десяти тысяч, в театре никогда не было свободных мест; впрочем, и кинотеатры ломились от зрителей. Здесь жило какое-то жадное, непоборимое стремление к общению, содружеству, творчеству.
Игарские ребятишки — это особая статья… Много их потом пало на войне, иные уже покинули земные пределы, исчерпав сроки жизни. Но те старики, что еще живы, чаще всего вспоминают, как, придя на лесозавод, часами простаивали у пилорам, не ощущая мороза, не отрываясь, смотрели, как механические пилы, струя опилки вниз, где их сгребали в специальные ящики и на конях свозили на свалку, кроили бревна на доски. Рабочие, накатывая баграми бревна на блескучие ролики, отбрасывая горбыль и обрезь — „макаронник и торец“, трудились молча, споро. Никогда они не прогоняли ребятишек, завороженно слушающих звон пил и аханье тяжелых механизмов, хотя кругом висели упреждения типа „Посторонним вход воспрещен“, „Не стой возле пилорамы“, — потому как не было в Игарке „посторонних“, все были свои в „доску“, и мужики только для порядку прикрикнут, бывало: „Орлы! Не курите тут!“ или нос у какого-нибудь „орла“ утрут рукавицей, расхохочутся и работают дальше. Иногда и по двенадцать часов, потому как зимой из-за совсем непереносимых морозов случалось немало „актированных“ дней, а план — он не ждет, и экспортная продукция к приходу морских кораблей, в ту пору чаще всего иностранных, должна быть приготовлена.