Виктор Астафьев
Шрифт:
Астафьев пытается оградить «меченого» Репнина от мелких, бездарных и агрессивных представителей гороно Голиковой и Хлобыст. Другой вопрос, насколько хватит сил этому предисполкома, и не найдут ли в самом скором времени на него компромат активные интриганки. Понятно и то, что как бы ни прикрывал Репнина Ступинский, в атмосфере 1930-х годов долго этот союз удержаться не мог.
И не случайно, возвращаясь из повести в действительность, невольно вспоминаешь из рассказов Виктора Петровича, что Соколову, послужившему прообразом Репнина, предстоял по жизни дальнейший путь на север, в еще большую глубинку. Его перевели на остров Полярный, где он и прожил до конца своих
Как считал Астафьев, И. Д. Рождественский и В. И. Соколов, все время напиравшие на него насчет «природных способностей», довершили дело его школьного образования. Виктор закончил шестой класс, но далее уже учиться ему не довелось, ибо детдомовский возраст кончился — 1 мая 1941 года ему исполнилось 17 лет. «Я должен был начинать самостоятельную жизнь, кормить и одевать сам себя, думать о дальнейшей судьбе».
Вскоре он поступил на кирпичный завод коновозчиком, подвозил с лесозавода отходы к топкам. Главной его целью стало — заработать денег на пароходный билет, выехать на магистраль и попробовать там поступить в какое-либо училище.
В конце концов так оно и случилось. Он устроился в Красноярскую железнодорожную школу ФЗО № 1, которая была создана на станции Енисей.
Глава третья СОЛДАТСКАЯ ПАМЯТЬ
Как-то в одной из наших бесед Астафьев заметил:
«Все же считаю, что судьба была ко мне щедра. И дядя Ваня, и дядя Вася убиты на войне, я вот — остался жив…
Хотя попал на войну сопляком, — не научился даже пить… Первый раз крепко загулял уже в Польше, перед третьим ранением. А ведь курил с тринадцати!
И во всех передрягах меня, пожалуй, вела и спасала книга. Я везде находил себе по вкусу книги, читал в самых неподходящих, даже немыслимых ситуациях и условиях.
Может быть, то, что сейчас наши ребята перекормлены книгами, и вредит им. Книга теряется среди многих вещей нашего времени, и таким образом, книга теряет свою исключительность. Я, например, каждую берег, свою ли, чужую… Если бы у меня тогда была какая-то своя любимая книга (о множестве и не говорю), я обязательно обращался с ней очень аккуратно, берег бы ее, обернул бы тщательно и везде таскал за собой».
Война и книга! Пожалуй, выросшее за последние двадцать лет поколение этого уже не поймет. Не потому, что оно «перекормлено книгами» (эта беседа с Астафьевым состоялась у меня еще в 1980-е годы, когда книгу еще боготворили), а потому, что в большинстве своем оно не способно оценить могучее воздействие книги на человека, поскольку читает мало или вообще не берет книгу в руки…
Когда началась Великая Отечественная война, Виктор находился в станке Курейка, работал там письмоводителем, конюхом, водовозом при сельсовете. В августе он отплывает из Игарки в Красноярск и в сентябре поступает учиться в Красноярскую железнодорожную школу ФЗО № 1, которая спешно была создана на станции Енисей. «Начали заниматься в декабре, в мае следующего года — закончили», — вспоминает Астафьев. Он был отобран в группу составителей поездов пригородной станции Базаиха. Работа оказалась очень тяжелая и опасная. Как-то он за смену так простыл, что чуть не помер…
Более года для Виктора и его сверстников война была далеко, но жили одними тревогами, одними заботами и надеждами со своим народом, испытывали общую боль, порожденную первыми неудачами на фронте. В повести «Где-то гремит война» (1966) отображены судьбы рано повзрослевших ребят. Образ героя повести чем-то сродни Толе Мазову из «Кражи». И роднит их
Страницы повести знакомят нас с жизнью юных сибиряков, которые после ФЗО выполняют очень важную, ответственную работу на железной дороге. Здесь возникают свои трудности и конфликты, но выше них — гражданское чувство ребят, встревоженных вестями с фронта. Им уже трудно объяснить самим себе целесообразность своего пребывания в тылу, когда враг у стен Москвы и Ленинграда, настойчиво рвется к Волге.
«Что делается вокруг? Зима. Голодуха. Драки на базарах. Втиснутые в далекий сибирский город эвакуированные, сбитые с нормальной жизненной колеи, нервные, напуганные, полураздетые люди, стиснув зубы, преодолевают военную напасть, ставят заводы, куют, точат, пилят, водят составы, крутят руль, кормят себя и детей. И, как нарочно, как на грех, трещат невиданные морозы…»
Эвакуированные в Сибирь из европейской части России — в основном женщины, дети и старики, им трудно войти в новые условия жизни. Хотя они спаслись от бомбежек, им голодно и они буквально рыщут по полям, выискивая мерзлую картошку. Из нее они готовят так называемые «драники», чтобы подкормить своих детей, ослабленных стариков. Все они напряженно ждут вестей с фронта и морально поддерживают себя мыслями о подвигах таких же как и они людей. Вот и Ленинград воюет, а там, в блокаде, стократ тяжелее. Идет война, жестокая и кровопролитная, однако у героя повести есть все основания сказать: «Беда не разъединяла людей, а сближала их».
Война — везде. «Всегда думал, что война — это бой, стрельба, рукопашная, но там, где-то далеко-далеко. А она вон как — везде и всюду, по всей земле моей ходуном ходит, всех к борьбе за жизнь требует и ко всякому своим обликом поворачивается».
Жестокость времени не притупляет доброты и отзывчивости. Перед самым Новым годом герой повести получает письмо от своей тетки, в котором та слезно молит его приехать. Парень знает, что без причины она не стала бы тревожить его. А причина в такое время только одна — беда.
Так случилось, что тетка Августа пала духом, племянник — последняя надежда. И он приходит, он возвращает ее к жизни: «… Я шел в ночь, в стужу, в метель, чтобы облегчить горе Августы. И не знал, как это сделать, но все равно шел. Приходят же посетители в больницу и помогают больному выздороветь, хотя ничего ему не дают, никаких лекарств, никакого снадобья.
Они просто приходят, разговаривают и уходят».
Молодой герой не одинок, потому что другие люди нуждаются в нем. Понимание этого делает его и сильнее, и отзывчивее на чужое горе. Ему все труднее оставаться сторонним наблюдателем происходящего вокруг. И закономерно, что юноша преодолевает главный рубеж своего взросления — он больше не может находиться в тылу, когда другие с оружием в руках защищают родную землю. Как и полагается настоящему мужчине, он должен быть вместе с ними.
Повесть «Где-то гремит война» дает возможность понять и почувствовать те настроения, которыми жил сам Астафьев и его поколение.
…Одна «похоронка» — и сколько горя, слез, рыданий, непоправимых поворотов в судьбах многих людей. Герои Астафьева видят, как воспринимается в тылу гибель каждого солдата. Поэтому они и там, на фронте, сталкиваясь с чьей-либо смертью, видят за ней горе детей, женщин, стариков. В такие минуты память невольно воскрешает эти, пожалуй, самые тягостные эпизоды их тыловой жизни. Для молодых людей астафьевского поколения характерно то, что им пришлось пережить два потрясения: одно — войной в тылу, другое — войной на войне.