Виктор Астафьев
Шрифт:
— Это затесь о глухаре и резиновой глухарке?!
— Да, прочитаете во врезке, что мы вместе были в зоопарке, когда Астафьев пережил это впечатление.
— Хорошо. Но вы мне обещали попытаться объяснить эпитафию, которую написал Астафьев, жесткую и все же несправедливую к жизни вообще и к его творчеству в частности [117] .
— Отчасти согласен с вами. Я много размышлял, вспоминал, сопоставлял взгляды Виктора Петровича с тем, что было сказано им в этой эпитафии, о которой мы спорили в прошлый наш разговор. И вот что надумал. Одна из самых блистательных его затесей-прорицаний, та, где Виктор Петрович пишет о
117
Слова В. П. Астафьева перед смертью: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание».
— Пожалуй, это вы тонко подметили. А тот текст… что ж, просто будем знать и помнить о нем, — сказал, помолчав, Штильмарк.
Разговор зашел о музыкальном вечере памяти Астафьева, который состоялся в мае 2004 года в Московском театре «Новая опера» им. Е. В. Колобова. Звучали любимые музыкальные произведения Виктора Петровича, которые до слез потрясли тогда слушателей — творческий коллектив театра оказался на высоте. К этому событию был также приурочен выход книги «Созвучие», в которую были включены все литературные труды Астафьева, связанные с музыкальной темой, а также высказывания Е. Колобова о музыке.
Во время разговора Феликс Робертович с интересом рассматривал альбом со снимками, которые я сделал в Овсянке в дни празднования 80-летия В. П. Астафьева.
Увидев фото со скульптурой «Царь-рыба», заметил:
— Нет, не шедевр.
— Но как памятный знак, — возразил я, — это не вызывает отторжения. Что-то ведь надо было поставить на том месте.
Замечу, что вид со смотровой площадки на Енисей, Овсянку и окружающие окрестности, возможность окинуть их одним взором оставляют незабываемое впечатление. И знак «Царь-рыба», на мой взгляд, вполне вписывается в эту прекрасную панораму…
— Место там, да, красивое… Рвет память прожитым… Меня, да и самого Виктора Петровича, думаю, тайга тянула прежде всего как охотников. Не представляю себе поход в тайгу за «чистыми» впечатлениями, то есть без ружья, топора, котелка… Для общения с тайгой человек должен быть подготовлен и оснащен. Она не терпит слюнтяев. Михаил Пришвин говорил, что природа не любит праздного любования. У тайги, пожалуй, есть некое женское начало — человек должен с ней слиться. И если это происходит гармонично, то и возникает ощущение прекрасного, устанавливается гармония. Любовь к тайге не может быть платонической. Опять же, говоря словами Пришвина, — природа любит пахаря, рыбака, охотника. Тайга не принимает эстетов.
Как и водится у таежников, от охоты Штильмарк перешел к рыбалке.
— Мои размышления над описаниями Астафьева и личное общение с ним вдруг дали мне несколько неожиданный крен в понимании, откуда идет его увлечение рыбодобычей. Пожалуй, больше самой ловли, азарта, он любил рыбные лакомства — уху, приготовленную на костре, свежежареную и иначе приготовленную рыбу. Мы знаем многих увлеченных рыбалкой людей, которые к самой пойманной рыбе остаются равнодушны, не едят ее. Виктор Петрович любил не только добывать рыбу, но именно есть. Его уха — это рыба, опущенная в котелок головами вниз, одни лишь хвосты торчат. И вот такой крутой рыбный навар он просто обожал. У Астафьева, выросшего на реке, а потом жившего в Игарке, укоренилась потребность в рыбе с детства. Наверное, для енисейских мужиков это нормальная, естественная потребность. Человек, выросший на
— …А вот тоска по таежной тропе сердце все время гложет, — продолжил после паузы Штильмарк. — И сейчас, когда рассказываю и вспоминаю, особенно сильно. Потому и в прошлом году, хоть и чувствовал себя неважно, а только пригласили в Енисейск, тотчас согласился, засобирался. Хотелось еще раз в тайге надышаться. Думаю, и у Астафьева эта потребность была постоянной. А со стороны она может казаться странной.
Здесь я вспомнил и рассказал Феликсу Робертовичу один случай. Как-то Виктор Петрович мне говорит: опять лечу в Эвенкию. Я ему: вы же только-только хворали, а тут опять новое испытание для организма… Нет, возражает, там я, наоборот, и отдышусь, и отлежусь, и отъемся… Это, Юра, как профилакторий, только самый первоклассный, натуральный.
— И все же я считаю, — продолжил Феликс Робертович, — вот эту тягу Астафьева к таежным скитаниям чем-то большим, чем просто отдых, отвлечение от работы. Он там все же находил что-то помимо сюжетов…
Тот разговор об Астафьеве с большим ученым, добрым и обаятельным человеком оказался последним. Через три недели Ф. Р. Штильмарка не стало — сердце не выдержало.
Глава одиннадцатая В СИНИХ СУМЕРКАХ
В 1960 году, будучи слушателем Высших литературных курсов, на одной из встреч в Перми с руководством местного отделения Союза писателей Астафьев решительно заявил, что после учебы в Чусовой не вернется. Ему, мол, даже дорога на электричке от Чусового до Перми и обратно «обрыдла», но главное — нет творческой среды. Тогда же Астафьев всерьез задумался о переезде в Сибирь.
Но, по свидетельству его жены Марии Семеновны, начальство в тот раз «урезонило» Виктора Петровича. Напомнили ему, что здесь он родился как писатель, сумел о себе заявить, и как-то не очень благодарно будет с его стороны, если он уедет в другой город. Было твердо обещано решить квартирный вопрос.
Совсем кстати в ту пору в центре города строился приличный дом. Астафьев вспоминал, как он более года ездил смотреть, как продвигается строительство дома, в котором была обещана квартира. Боялись они с женой, что ее или займут, или передумают давать.
«Спустя восемнадцать лет после войны, — пишет он, — мы получили долгожданную квартиру; и тогда я запомнил навсегда родившуюся в ту пору поговорку, что жизнь советского человека делится на две половины: до получения квартиры и после получения таковой. Квартира сдана нам была без света, без воды, без газа, с бетонными пробками в трубах и вывороченной плиткой в совмещенном туалете…» А меж тем семья к тому времени состояла из пяти человек: Виктор Петрович и Мария Семеновна, дочь Ирина, сын Андрей и племянник Анатолий. Хоть квартира была и трехкомнатная, особо в ней не развернешься — ведь все в семье уже взрослые.
Так что почти сразу же возник вопрос о приобретении домика в деревне, где бы Астафьев мог уединяться, чтобы его никто не отвлекал от главного дела — творческой работы.
Тут надо сделать небольшое отступление.
При всех сложностях жизни в Перми в послевоенные десятилетия там сложилась довольно благоприятная обстановка для молодых авторов. Это происходило потому, что в областном центре имелось свое издательство, в котором работали отзывчивые люди, считавшие своим долгом помочь начинающим писателям встать на ноги. Не случайно, например, Астафьев называл одной из важнейших за годы жизни на Урале встречу с Борисом Никандровичем Назаровским. Знакомство с ним постепенно переросло в крепкую дружбу.