Виктор Астафьев
Шрифт:
А как вы? Я пробовал вам звонить, но то ли вы были на даче, то ли телефон наш в очередной раз барахлит, ничего у меня не вышло. И написать собирался давно, слава Богу, вот собрался.
Желаю вам обоим сносного здоровья, сносной зимы, покоя в доме и на Земле, хлеба на столе.
Обнимаем, целуем, я и Маня.
Ваш — Виктор.
5 ноября 1992 г., Красноярск».
Следующее письмо относится, очевидно, к 1996 году, так как в нем упоминается очерк «Разговор со старым ружьем», написанный в это время. Текст Астафьева расположен на второй странице, в конце письма М. С. Корякиной Капустиным. Виктор Петрович нарисовал адонис
«Женя! Юля!
Не все Вам цветочки рисовать, и я вот нарисовал Вам стародуб-адонис, трава от сердца. Пейте по стакану в день, и хворать перестанете.
Виктор».
Письмо М. С. Корякиной:
«Милые, родные, Юля и Женя!
Ах, как летят дни и ночи — частицы жизни, а значит, и радости, и надежды, которым уж не дано сбыться, чтоб высветлить жизнь — печально! Однако так хочется почувствовать (хотя бы!), что душа еще не совсем состарилась и способна тихо мечтать, надеяться и тем замедлить скоротечность времени…
Я поздравляю вас со всеми грядущими праздниками и неизменно желаю вам много-много сил, которые дают здоровье, чтоб случались не минуты, а часы, дни и вечера — для души, когда можно дать себе волю почитать, посмотреть что-нибудь интересное по ТВ в безделье, чтоб никуда не торопиться, а устроиться поудобней в кресле или на диване, приснять тапочки, смазать кремом натруженные руки, чтоб утишить в них усталость, и, поглаживая то одну, то другую, созерцать…
Я иногда даже помечу для себя, чего надо бы посмотреть или послушать, но часто, оторвавшись от дел, спохвачусь, а паровоз уж ушел…
Еще я желаю вам хорошей, ласковой, теплой весны и лета, успешных дел и чтоб не прошло это золотое время мимо. Будьте хоть немножко, но оптимистичны, иначе как жить? А треп бесконечный политиков да разных ораторов не переслушать, более того, мы все равно ничего изменить не могли и не сможем. Хотя я, как наркоман, жду „Вести“ — так боюсь войны, уж и не за себя, за ребят. Витя работает в какой-то туристической фирме, дома бывает „находами“ — где-то поблизости от работы снимает комнату, говорит, с Мишкой, а может, с Машкой?.. Но домой приезжает чистый, прибранный, трезвый — и это слава Богу. Поля очень выросла, в каникулы изо дня в день ездила к „своим“ лошадкам — далеко, но есть при заводе ипподром, лошади; у нее, послушаю, так то о Барселоне, то о Брыле… — Не из тучи гром! Как и у Жени — сына Татьяны и Андрея: учится в лицее нормально, но… помешан на химии! Иногда подумаю: кто из него выйдет? Ученый, учитель, изобретатель?..
Витя написал новую повесть, я четырежды ее перепечатала, затем размножила на ксероксе, и один экземпляр Витя уже отправил в „Новый мир“ — как обещал. Написал рассказ „Разговор со старым ружьем“ — славный, печальный, светлый и текучий, как ручеек, пока не споткнется на раздражении — ведь и политики, всяких беспорядков в стране!.. Все мы — рабы, в душе бунтующие, — раздражение тут как тут — все это очень мешает жить.
А ту работу, об эпистолярном творчестве Вити, пока (из-за других дел) отложила. Сделала много, но боюсь, что и не сделано много. Ну, будет как будет.
Ну что же? На этом я свое письмо и закончу…
Целуем и обнимаем вас всей семьей, помним и любим.
От Вити привет. Поля тоже передает, но помнит ли она вас — что-то не пойму.
Целуем — я и Витя».
Это письмо от Астафьевых — одно из последних, хранившихся в семейном архиве Капустиных…
Глава двенадцатая ВОЛОГДА. НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЯ
С людьми писательского
К 50-летию Виктора Петровича, которое широко отмечалось в Вологде, Евгений Иванович посвятил Астафьеву прекрасную статью с оптимистичным названием «До сбудутся наши надежды!». И Астафьев, и его поклонники находились тогда в преддверии рождения того главного, ради чего и появляются в нашем мире большие писатели. Никто не сомневался, что это должно вот-вот свершиться. И действительно — совсем скоро на свет появится «Царь-рыба»…
«Из моего окна, — писал Носов в своей статье, — видятся совсем иные дали, чем у вас там, на Севере. Первая зелень уже нежно и празднично приукрасила сбросившие снежный покров холмы. Они грядами уходят к горизонту, открытые, безлесные, когда-то в старину называвшиеся Диким полем. А над холмами — необозримое степное небо в весеннем сиянии облаков. Это моя родная курская земля. Здесь покоятся мои предки, здесь останется после меня мое продолжение.
Но уже с давних пор в душе моей приютилась нежность еще к одной земле на другом конце России, которую люблю с тихой и неутолимой радостью. Это — Вологодчина. Люблю за пронесенную через века и испытания русскость, за сдержанное достоинство ее людей, за неброское, застенчивое небо, тишь озер и березовую светлость ее далей. А еще за то, что там живут мои товарищи по перу, дружба с которыми уже давно переросла в единоутробное братство, и это чувство родства, подобно многоцветной радуге, перекинулось между нашими городами и землями. И потому в эти дни я мыслями и сердцем там, у вас, где свершается большое и важное: дорогому другу моему Виктору Петровичу Астафьеву исполняется пятьдесят лет!
О том, что Виктор Астафьев — большой советский писатель, вам, вологжанам, хорошо известно. Известно это и всей стране. О нем знают и за ее пределами, ибо книги Астафьева переводились почти на все важнейшие языки мира. Тем более нет никакой нужды перечислять названия его книг. Скажу только, не опасаясь впасть в субъективность, что, не будь в нашей литературе Астафьева, при всей ее талантливости и разнообразии, она оказалась бы неполной, и эту брешь уже не мог бы заполнить никто другой. Такова особенность его неповторимого, уникального дарования.
Откуда же оно, это дарование? Где его истоки? В каких университетах пестовалось и холилось оно, обретая свою сияющую огранку?
Иногда в печати промелькивают сообщения такого рода: кто-то там одинна резиновой лодке переплыл океан, кто-то пробыл несколько месяцев в полном одиночествев карстовых пещерах и т. д. Да, видимо, это действительно подвиг, проявление человеческого духа… Но я не представляю Виктора Астафьева в этой роли одинокого героя. Больше того, совершенно убежден, что Астафьев непременно не вернулся бы из такого эксперимента живым. Нет, это не просто слабость нервов. Это — совершенная неспособность жить без людей.