Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Конецкий Виктор Викторович

Эхма!

Поклон Тане. Ваш R Курбатов

Псков. 7 мая 1997

Дорогой Виктор Викторович!

Простите за невольный обман. Ксерокс я сделал, но он так абиссински — черен, что прочитать его смогут только в Африке. Посему с благодарностью возвращаю оригинал — из всего написанного о Белле в эти дни самый человечески-родной, отчего бесчеловечные молодцы иных редакций и уклонились от печатания — забыли язык [50] .

50

Конецкий В. Хорошо, что это было: О Б. Ахмадулиной // Смена. 1997. 10 апреля.

Простите,

что задержал. Через два дня по возвращении от Вас было уже не до Беллы. У мамы сделался удар — паралич правой стороны, потеря сознания. Отрезало на полуслове, и я уже не мог более дозваться, досказать недосказанное за жизнь, наслушаться, наглядеться. Через неделю бессознательных хрипов и задыханий она отошла у меня на руках в начале Пасхи, в свой день ангела, что бывает редко, как чудо, но что мало утешило меня, потому что коли был какой малый свет и дар во мне, он был от нее. Теперь все это будет затягиваться долго.

Книгу Вашу тоже успел прочесть до ее болезни («Кляксы на старых промокашках». — Т. А.)и опять был молод и торопился толкнуть немногих друзей — послушайте! — и душил их целыми страницами в радость и одобрение и им, дуракам.

Спасибо, Виктор Викторович! Поклон Тане.

Обнимаю Вас.

Ваш Валентин

Псков. 5 сентября 1997

Дорогой Виктор Викторович!

Никак мои пути не пролягут через Петербург, чтобы посидеть у Вас на завалинке под нежную музыку Ваших материальных комментариев политической и литературной жизни. Сам домоседствую поневоле — «стукну по карману — не слыхать, стукну по другому — не звенит».

А уж вон через две недели 60 лет — славы нет, так Бог с ней: «что слава — яркая заплата на ветхом рубище певца», — хуже, что рубище-то уже без метафоры ветхо, а его не только яркой, а и бедной заплатой не прикроешь. Перелистал свои бумажки, которые строчил без устали, как Акакий Акакиевич, — скука смертная, «делопроизводство», «входящие и исходящие», закрыл и плюнул. Пора на берег. Уж и в каботаж не гожусь.

А жизнь раскинулась кругом, слово разыгралось, как плотва перед закатом. Только все уже чужое, не про меня писанное. Даже и восхищаюсь, а как-то будто не самым сердцем, а чем-то более прозаичным. Вообще, кажется, не оказалось у меня того органа, которым воспринимается нынешняя щегольская, умная, изобретательная европейская словесность. Как уж воспитался на проповеди — сначала советской, потом религиозной (или наоборот), так уж играть-то и скучно. Умом. — то разумеешь, что все нынче умнее тебя, а боли от этого нет и зависти нет, а только скука. Значит, скоро уж «по местам стоять, на бочку становиться» («на бочку» оно как-то скучнее, чем на якорь). Или наоборот: «по местам стоять — с бочки (с бочки! — какой уж якорь) сниматься!» Харон уже приглядывается к мостику, чтобы перекатить тебя через свою неширокую речку. А не хочется — страсть! Скучно-то, скучно, но как Р. Браунинг говорил, растоскуешься — свет не мил, а тут тебе великолепный закат или финальный хор из «Электры», и опять все свет и полет. И даже, кажется, надежда, хотя давно бы уж пора позабыть значение этого молодого слова.

Впрочем, чего это я. Вон Виктор Петрович после инфаркта (второго!) катит себе в теплоходе (почему-то думаю, что именно в, а не на, потому что с его легкими сырость-то прямая гибель) по Енисею в Игарку. И Бог даст, еще привезет оттуда лучшую свою книгу.

Кураев зовет в середине октября на какое-то пен-клубовское сидение «Петербургский стиль», но тоже ведь на свой счет зовет, а где он, этот счет… Но пока все думаю: а вдруг…

Очень скучаю по Вам.

Обнимаю Вас.

Ваш В. Курбатов

Псков. 16 января 1999

Дорогой Виктор Викторович!

Нет, видно, наша жизнь в Овсянке была очень мрачна в те дни — дневник об этих событиях почти молчит [51] .

Только

помню, что Вы приехали ночью в первых числах октября. Как, помнится, Вас мчал таксист и на все Ваши попытки «отовариться» тотчас, утешал, что у Астафьева есть (в этом смысле народ его знает, а если и не знает, то по вековечной неприязни к писателям уверен, что у них, конечно, все есть, чего в этот час особенно не хватает русскому человеку). Косвенное свидетельство «сухого закона» — запись у меня за 6 октября. Ходили мы с Виктором Петровичем в соседний поселок энергетиков, и В. П. ворчал:

51

В. Конецкий попросил В. Курбатова вспомнить обстоятельства своего приезда в Овсянку к В. П. Астафьеву после последнего рейса в Арктику в 1986 году.

— В Дом культуры никто не ходит. Разве пацаны пообжиматься на дискотеке. Мой «Перевал» тут больше старухи смотрели и тыкали пальцем, узнавая родные места. А молодым на это наплевать. Че же они делают целые вечера? Раньше хоть водку пили. А теперь?

Ночью Вы пинали ворота, не видя звонка, и нетерпеливо матерились, что «ща — Петрович достанет», и весело попинывали роскошный чемодан. Петрович, как честный человек, сразу сказал, что нет — даже до избы не подождал, — бить так сразу. Ну уж тут чемодану досталось по полной.

Спали мы с Вами в его горнице — Вы на диване, я на раскладушке, но ночи не было, потому что Вы бегали в сортир и звали меня поглядеть на красоту созвездий над Енисеем. Я был деликатен, понимал — мучается человек. Шел смотреть. Несколько раз за остаток ночи.

На следующий день едем за обратным билетом — хватит, нажился. Долго голосуем — все мимо. Некорыстный народ в Дивногорске. Автобусом доезжаем до Слизнева и там ждем электричку, на которой и катим до станции Енисей. Красота кругом! Лиственницы горят, как наша береза, — светлее, жарче, яснее. Не до них. На станции нас ждет мой товарищ — теперь секретарь тамошних писателей Сергей Задереев. Мы кидаемся с ним в роддом к Олегу Корабельникову (дежурный врач и писатель). Однако нам и там не обламывается. Он отправляет нас к своему товарищу Сергею Мамзину — поэту, и тот (из того же, конечно, роддома) тащит нам бутылку спирта. Потом еще заворачиваем к прозаику Борису Наконечному, и тот — добрая душа — отваливает нам бутылку коньяку. Надо учесть величие этих жертв в то время.

Чуть не забыл, что метались мы уже без особенного гнева, потому что в кассе «Аэрофлота», куда мы заехали сразу, кассирша узнала Вас до того, как Вы подали ей паспорт.

— Вы Виктор Викторович Конецкий? — И от смятения даже не смогла объяснить, как узнала. Вы на меня орлом — учись, салага, как надо писать, — девушки от Сахалина до Мурманска должны видеть вас во сне и узнавать сердцем.

А дальше уже было «неинтересно»: Вы вспоминали рейс, материли хозрасчет (где они теперь возьмут тех молодцев, которые будут поддерживать в Арктике фрахтовые связи и которые должны быть евреестее всех евреев?), посмеивались над вновь переименованным в «Россию» «Брежневым» и над тем, как ребята с особенной злостью орали с борта: «Ильич, возьми на усы!»

Говорили (смутно помню — уж «принимать» начали) об аварии на какой-то подводной лодке, о пожаре в четвертом отсеке, о том, что командиры имели приказ на затопление. Но тут обошлось. И назавтра Задереев сказал, что слышал по радио: экипаж спасли, а лодку — не удалось (3 октября 1986 г. в Саргассовом море на АПК «К-219» погибли четыре человека, лодка затонула 6 октября. — Т. А.).

Потом пришла тетка Анна Константиновна (вдова Кольчи-младшего из «Последнего поклона» с собачонком Тишкой), и В. П. пел с нею, и чудно пел старые «бабушкины» песни. Мне бы, дураку, слова записать, так нет. Но что пели до слез хорошо — у них все поют. Глаза оба прикроют, и пошло-о! И песни не для барышень, не наши советские — не подпоешь. Из наших-то одну и любили, и В. П. всегда объявлял ее: «Композитор Будашкин «Ой, тайга, тайга»» — и вперед, тут не до куплетов.