Виктор Вавич
Шрифт:
— Дело не в том, какой попался человек. А вот товарищ Филипп даже не хочет стать мастером. Филипп закивал поспешно головой.
— Потому что само положение мастера, очевидно, таково, что… оно уж вырабатывает определенный тип.
— Вот именно — тип! — подхватил Филипп. — Самая сволочь вырабатывается.
— Какой бы человек ни был, но…
— Хоть самый рассвятой, — махал руками Филипп. Он встал и стал шагать по комнате — два шага туда, два обратно.
— Он должен смотреть, чтоб хозяйская копейка… —
— Рубли дерет! — Филипп остановился над Наденькой, над ее головой ходили его руки. — Рубли, стерва, вымолачивает из человека, из своего же брата. И на людей, ирод, не глядит: боится, чтоб прибавку не спросил кто.
— Человек, который идет в мастера, — продолжала Наденька, — конечно, знает, на что идет. Он выходит из своего класса сознательно.
— И уж ни черта больше не сознает, — подговаривал Филипп на ходу.
— Он, конечно, является уж отщепенцем. Есть профессии, которые вполне определяют, — говорила Наденька; она разгоралась. — Есть такие профессии, товарищи…
Наденька встала, держась за спинку своего стула. Все на нее глядели. Глядел и Филипп горячими глазами.
— Есть профессии, которые сразу же определяют отношение человека ко всему обществу. В старой Германии палач…
— Вот именно что палач, форменно палач, — и Филипп хлопнул ладошами.
— Палач… даже кружка у него была своя, на цепи, в пивном погребе… чтоб никто из нее случайно не выпил, и с ним никто не говорил.
— И говорить с ними, сволочами, нечего. Какой может быть с ними разговор? Ты ему одно, а он все…
— На цепи, сказываете? — Рыжий литейщик впился глазами в Наденьку.
Все загудели.
В это время дверь приотворилась, и в комнату тихонько втиснулся человек в серой тужурке и в русских сапогах. На вид лет сорока. Он молча остановился у двери, оглядывая собрание. Филипп не сразу его заметил. Но, взглянув, он вдруг метнулся:
— А, Кузьма Егорыч!
— Ну, ну, продолжайте.
Но все стихли. Самовар пел задумчивую ноту, как ни в чем не бывало.
Филипп вполголоса шептался у двери с Кузьмою.
— А, про косвенные налоги, — расслышала за спиной Наденька.
— Уж кончили, можно сказать… Да, да, вместо Петра… И они вышли в коридор.
Лай собачий
НАДЕНЬКА чинно встала. Она уже натянула один рукав своего салопа, как вскочил в комнату Филипп и бросился помогать. Лицо у него было красное, он улыбался, он признательно суетился, отыскивая Наденькину косынку. Два раза переложил из руки в руку и подал. Он кивнул товарищам:
— Я — проводить, а вы потом выкатывайся по одному.
Наденька пошла деловой походкой, как будто ей еще в два места надо поспеть. Филипп шел рядом, наклоняясь и поворачиваясь к Наденьке. Теперь они шли прямо по Второй Слободской.
— Вот
— Да, — сказала Наденька сухо. — Но я думаю…
— Насчет спичек думаете? Это тоже здорово. Я ведь знаю. Я уж видал. А то я, сказать, боялся, уж не сердитесь, женщина — думал, по-нашему сказать, извините, — баба. Пойдет, думаю: в тысяча шестьсот сорок тридцатом году в Америке, у черта на хвосте… А теперь я знаю: побей меня Господь, они сидят там и говорят: вот Филька бабу привел — это да. Верно вам говорю.
Наденька глянула на Филиппа.
— Свернемте, здесь тише.
Они вошли в пустой переулок. Сквозь закрытые ставни кой-где светлыми кантами виднелся свет.
Филипп легонько взял Наденьку за локоть.
— Идите серединой, а то вдруг собака.
— А вы учились где-нибудь? — спросила Наденька. Спросила участливым, ласковым голосом.
— Какое же ученье? Все сам, знаете. Вот сейчас хожу… — И Васильев рассказал, как он ходит в тот самый университет, который устроил знакомый Тиктиных старичок. — Астрономию, как земля получилась. А то, знаете, что же, не про Адама же с Евой — раз, два — и кружева.
В это время из темноты, со сдавленным воем, пулей понесся пес — черным пятном на серой дороге.
Филипп быстро рукой отодвинул Наденьку и сунулся на собаку.
— А, ты, стерва! — Филипп нагнулся за камнем. Собака осадила, проехала в пыли на четырех лапах, повернула и, отскочив на два шага, стала бешено лаять. Филипп шарил на земле камень.
— Не пугайтесь, — кричал он через лай Наденьке, — я ее сейчас.
Со всех дворов тревожным лаем всполошились собаки.
Филипп нашарил большой булыжник и, размахнувшись, бросил: слышно было, как об твердое ляпнул камень, и собака отчаянно завизжала. Во дворах на минуту лай примолк и снова рванул с новой силой.
— Ах, зачем же так, — сказала Наденька. В это время звякнула щеколда, и грубый мужской голос из темноты заорал на весь переулок:
— Ты что же это, сукин ты сын, озоруешь? Морду тебе набить надо.
— Тебя б с собакой твоей на цепь посадить. Проходу нет, — кричал Филипп с улицы.
Белое пятно отделилось от черного забора — человек шагал, глухо ступая по пыли.
— Давно вам рыла не били, — сказал он, подойдя на шаг к Васильеву, — шляетесь с девками тута.
Наденька плохо слышала среди собачьего лая, она только видела, как Филипп весь махнулся вбок и хрястнула затрещина и следом ругой, глухой удар. Белая рубаха свалилась в пыль.
— Пошли, пошли теперя, — сказал Васильев, запыхавшись. Он взял Наденьку под руку, крепко, как никто раньше не брал, он почти поднимал ее сбоку, и она толчками скакала рядом с его широкими шагами.