Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны
Шрифт:
— Уж как его луканька занес на звезду, не умею вам рассказать. Только, жимши на звезде, влюбился он в тамошнюю женщину…
— В Аматузию, — подсказал я.
Арина Федотовна уставила на меня глаза с выражением искреннейшего изумления:
— Вы откуда знаете?
— Вот видите: знаю.
Не знать было мудрено. Достаточно говорили, одно время, в петербургских «оккультических» кружках и дурачествующих салонах об этой идеальной Аматузии, которая была женою знаменитого художника, когда он жил на планете Юпитер, в качестве не то архонта, не то суффета, не то еще какого-то архаического вице-губернатора. Аматузия умерла в юных годах от избытка нервной чувствительности и, умирая, взяла с горестного
Арина Федотовна продолжала:
— Вот я и говорю Женичке: по-цыгански это лапораки, а по-русски враки. В ихнем мужском поле, — муж, если отъехал от жены за семь рек, то уже и тут надуть ее грехом не числит. Станет он Матусии на звезде опасаться! Никаких Матусиев за ним нет, а просто он в интерес вас вгоняет, чтобы себе цену набить.
И пошел у нас с нею спор, и решили мы идти на парей, а барышня разнимала.
— Попросите, — говорю, — нарисовать с меня портрет: десяти ден не минет, как он ушлет свою Матусию ко всем дьяволам, считать самые дальние звезды. Ну, и выиграла.
— И легко? — осведомился я.
— До срока двое суток в запасе осталось.
— Ловко.
Арина Федотовна прищурилась с игривостью:
— Слово имею.
— Не секрет, какое? — пошутил я.
Она отшутилась:
— Много будете знать, скоро состаритесь.
И, весьма кокетливым движением, спрыгнула с-подоконника.
— Моя по саду идет… Пойду, отчитаю голубушку! Да! Зачем шла к вам, то и забыла. Барин милый, — перешла она в просящий, извиняющийся тон, — Бурун этот, как отъезжать ему, в комнату к вам заходил и записку писал…
— Где же она? — взыскался я по столу.
— А вот.
Арина Федотовна достала письмо из кармана, весьма засаленное, захватанное грязными руками а, главное, распечатанное.
— Неужели Бурун поручил вам письмо в таком, виде?
Она посмотрела в глаза мои, с вызовом самой наглой лжи.
— Как есть.
Возражать было нечего. Но я вспомнил, что Арина неграмотна, и сама прочесть письма не могла, а при обстоятельствах истекавшего дня, вряд ли она дала бы прочитать письмо от Буруна кому-либо, не посвященному в тайну. Ванечка, говорит она, ничего покуда не знает. Кто же ей прочитал? Кому она так крепко доверяет?.
В окно я видел, как Арина подошла к Виктории Павловне и сказала ей что-то зло, возбужденно. Та остановилась, окинула ее мрачным взглядом развенчанной, королевы, тоже уронила несколько слов и прошла к дому. Издали было видно, что Арина снова налилась в клюкву.
— Хорошо, матушка, хорошо, — доносился ко
Записка от Буруна была коротенькая.
«Извините, что уезжаю, не пожав руки Вашей..
Впрочем, пожалуй, Вы теперь не захотите пожать моей. Не думайте обо мне очень худо, я Вам докажу. На-днях, с Вашего позволения, напишу подробно. Уважающий и преданный Бурун».
— Не разболтает, — подумал я. И отправился выручать Ивана Афанасьевича из его холодной тюрьмы.
Моя попытка найти поддержку и содействие против Арины Федотовны в авторитете самой хозяйки дома не удалась: я нашел дверь в комнату Виктории Павловны запертою изнутри на ключ и, когда на осторожный стук мой не последовало ответа, не решился настаивать. Впоследствии Виктория Павловна говорила мне, что в это время она спала глубоким сном. Оставалось действовать самостоятельно, за свой страх и риск. Но, придя к леднику, я увидел на его дверях дубовый засов такой крепости, а на засове замок-исполин такой солидности, что предприятие мое осложнилось, если не в штурм, то по крайней мере, в грабеж со взломом. Беспомощно погуляв вокруг, мне удалось найти в бревенчатом срубе ледника отдушнику. Приложив к ней ухо, я услыхал, что, внутри, действительно вздыхает и движется живое существо.
— Иван Афанасьевич, это вы? — окликнул я в отдушину.
Он замер, как испуганная мышь, и несколько секунд не отвечал. Потом отозвался робко и нерешительно.
— Александр Валентинович?
— Он самый.
— Что прикажете?
— Ничего не прикажу. Пришел вас выпустить, да ключа нет, а так, на взлом, с замком не справлюсь.
Он возразил:
— Разве Арина Федотовна разрешили, чтобы я вышел-с?
Очень нужно ее разрешение!
— Ах, — протянул он с горьким разочарованием, — ах, так, стало быть, вы это от себя-с? Нет уж, Александр Валентинович, лучше оставьте-с. Очень вам благодарен, только не надо этого-с, оставьте.
— Странный вы человек: что же вам удовольствие что ли мерзнуть там в потемках с мышами?
— Какое же может быть здесь удовольствие-с? Решительно никакой приятности нет-с. Но только, ежели я нарушу их приказание, то мне может быть много хуже-с. Потому что они очень раздражены против меня.
— Так вот: я вас выпущу, и удирайте во все лопатки.
— Как можно-с? Что вы-с? Куда я пойду?
В голосе его слышался неподдельный испуг, — и даже едва-ли не слезы.
— Оставьте-с. Очень они раздражены. Боюсь: еще больше раздражатся. Совсем мне может худо быть-с.
— Странно.
— Да-с. И вот, что беседуете вы со мною, они могут заметить.
— Так что же?
Он помолчал и с горькою тоскою пискнул:
— Обидятся на меня, что вы участие изволите принимать. Нет, уж оставьте меня… Бог милостив-с… Я посижу-с… Оставьте…
Я отошел в глубочайшем недоумении…
XII.
На завтра, рано утром, меня разбудил робкий стук в дверь.
— Войдите.
— Иван Афанасьевич.
— А, узник! Ну, что? Выпустили?
— Являюсь засвидетельствовать живейшую признательность. Освобожден еще вчера на ночь. Так и сказано, что по-вашему желанию-с. Очень много вами благодарен, чувствительнейшие тронут-с.
Он был бледен, серьезен и даже терпимо приличен, потому что трезв.
— Ну, поздравляю. Только удивительный вы, батенька, человек.
— Чем же так-с? — тихо спросил он.
— Да, как же можно допускать такое обращение с собою? И от кого? Чужая баба командует вами, как пешкою, — можно сказать, словно тряпкою, вытирает вами погребную грязь, — и вы позволяете, молчите… Что за трусость? Есть же у вас какая-нибудь амбиция.