Виленские коммунары
Шрифт:
До самого конца 1915 года, пока я работал на лесопильне у графа Тышкевича, таких забот у меня не было. Работа шла по-прежнему. Правда, стали задерживать выдачу зарплаты, пришлось познакомиться и с барахолкой, разгрузиться от кое-каких лишних вещей в доме. Но зато сокращений у нас не было и не предвиделось: производство не только не сокращали, а, напротив, увеличивали.
Сказано: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Немцы надумали механизацию. Заменили живых людей своими новыми станками. И сразу же подвели под сокращение человек тридцать.
Однако же делалось все это не без человеколюбия: на мое место табельщиком взяли одного
Но и по отношению ко мне было проявлено человеколюбие. Я даже не просил, сами выдали мне удостоверение со штампом: «Временно сокращен», — чтобы не поймали на улице, пока буду искать подходящее для своей поврежденной руки занятие. Помазали мне салом по губам, а я и рад…
А перед самым рождеством, уже вечером, когда я шел к матери на кутью или, на худой конец, полакомиться чайком, немцы задержали меня на Юрьевском проспекте, возле витрины с колбасами. Паспорта при мне не было, и я сунул им свое удостоверение: «Временно сокращен». Повертели они носом, повертел один, повертел другой, и на всякий случай, чтобы не было ошибки, попросили меня прогуляться с ними аж за Вилию, через Зеленый мост, в бывшие казармы 106-го Уфимского пехотного полка. Мои объяснения и протесты ни к чему не привели. Понимая, что приходится иметь дело просто с тупыми людьми, и хорошо уже зная немецкую аккуратность, я, признаться, не очень-то объяснял и протестовал: смирился. И поплелся за ними, как на поводке, — там разберутся!
Привели. Пока суд да дело, заперли вместе с другими такими же разинями, угодившими на улице к ним в лапы, как и я. Но я был уверен, что всех вывезут, а меня отпустят, и спокойно ждал разбора дела. Вот только остался без кутьи и без чая.
Когда же ожидание затянулось чуть ли не до полуночи, мое спокойствие было несколько поколеблено. И все же спать на нары я не лег. Около двенадцати часов ночи скомандовали выходить, но почему-то не мне одному, а всем… И когда мы вышли, нас тут же оцепили со всех сторон кольцом штыков и погнали на вокзал. Там, в тихом тупичке, посадили в «теплушку» без печи, зато с дыркой для трубы в крыше, заперли на замок и повезли в неизвестном направлении.
Всем коллективом мы тряслись от холода, как щенки, а в зависимости от индивидуальности — кто хныкал, кто молился; один кондитер плакал навзрыд — жена у него должна была вот-вот разрешиться от бремени…
А я жалел, что не смог бросить на станции хотя бы почтовую открытку матери, чтобы она знала, куда я запропастился и почему не пришел на «мирную святую вечерю». Утешал себя тем, что нет худа без добра: наконец-то сброшу с себя путы семейных привязанностей, перестану держаться за мать, как сосунок.
В пути кого вывели раньше, кого позже, да и новых к нам подсаживали на стоянках. Все опасались, как бы не повезли в Германию, на шахты. И когда меня выводили, кондитер кричал мне вслед, обливаясь слезами:
— Счастливый! Счастливый!
* * *
Счастье же мое было в том, что меня привезли на работу в Беловежскую пущу, в самую глушь, возле деревни Дубравы, на лесопильню № 3. И пробыл я там полных десять месяцев, пока не сбежал.
Лесопильня наша была большая: восемь вертикальных рам для обычной распиловки, три горизонтальные — для распиловки больших кряжей из дорогих, твердых пород, несколько обрезных баллиндеровских станков,
Деревья спиливали вручную и пилами с приводом от небольшого моторчика. Вывозили лошадьми, тракторами, вручную — на вагонетках по узкоколейке. Подгоняли по воде — рекой, канавами, каналами. Корчевали пни и целые деревья — ручным способом или подрывными шашками. Бревна распиливали на брусья, бруски, доски различных размеров и сортов. Главным образом для строительства стандартных домов, бараков, траншей и блиндажей, а также на материал, используемый при сборке кораблей, вагонов, аэропланов, разных станков. Принимали заказы на изготовление шпал для обычных и узкоколейных железных дорог. Делали шахтное крепление… Драли дранку, строгали гонт, финскую стружку. Летом занимались подсочкой живицы, обдирали бересту, курили смолу. Чего только не делали…
И все вывозили в далекую Неметчину — либо на разные германские фронты, либо на строительство домов, складов, узкоколеек в немецком тылу. Весной сверлили дырки в березах и кленах, собирали в корыта сок, сливали в бочки, делали квас и вывозили все. Корыта и бочки были тоже нашего изготовления, наших же мастерских при лесопильне. До чего все было хорошо, по-хозяйски поставлено и организовано!
Работы хватало. Только на одной нашей лесопильне № 3 работало нас, вместе с лесорубами и возчиками, человек восемьсот, если не больше. Жить было весело… И никаких зверей мы там не боялись, потому что вся лесопильня, с материальной биржей, сушилкой, мастерскими, электростанцией, со всеми нашими бараками, была обнесена высоченным забором из столбов и колючей проволоки, по которой ночью немцы пускали ток высокого напряжения.
А спали мы в бараках под замком, и у каждых наружных дверей — во дворе, в воротах, за оградой, на всех дорогах в лесу, на эстакаде возле станции, вдоль полотна узкоколейки — денно и нощно стояли и ходили с карабинами на плече и гранатами за поясом наши верные стражи, немецкие солдаты. Все они были малость инвалиды, но службу здесь, в лесу, несли ревностно, чтобы — упаси бог! — снова не попасть туда, на фронт.
* * *
Немцы вообще очень заботились о нашем житье-бытье. В баню, например, гоняли обязательно через каждые десять дней. Помещалась она в отдельном веселеньком бараке, как и кухня, больница и пошивочная мастерская. При бане имелся отличный предбанник — раздеваться — и дезинфекционная камера — жарить наших паразитов.
Зимой в предбаннике пылала раскаленная докрасна железная печь, а от окна задувал снежком прохладный ветерок.
Раздевшись, можно было одновременно держать один бок в аду, другой — в раю.
В очереди сдавать одежду в дезинфекционную камеру не задерживались: целых четыре немца с вертелами в руках подхватывали нашу одежду и в момент навешивали ее на крюки в духовых шкафах.
Тут же вели в баню. Все было очень культурно, очень организованно, все шло по часам на руке у немца. Мыться — двадцать пять минут. Подставляй ладонь, получай ложечку жидкого мыла — и марш под душ.
Ради той же культуры в нашей бане не было парного отделения, очень вредного для здоровья, хотя нам, малоцивилизованным, просто мечталось полежать в тепле на верхней полочке и похлестаться веничком… Пар заменили душевые ситечки над головой.