Виллет
Шрифт:
Он остановился и ответил коротко и твердо; ответ его усмирил и глубоко утешил меня. С тех самых пор я поняла, что значу для него, а что я значу для всех прочих, мне тотчас стало решительно безразлично. Не трусость ли, не малодушие — так бояться впечатления, производимого тобою? Быть может, и трусость. Но в тот день мною двигала не простая трусость. Я, признаюсь, испытывала великий страх, что не понравлюсь, и огромное желание понравиться мосье Полю!
Я шла с ним рядом, не разбирая дороги. Мы шли долго, а пришли быстро — путь был приятен, погода прекрасна. Мосье Эмануэль говорил о своем путешествии — он собирался провести в дальних краях три года. По возвращении из Гваделупы он надеялся избавиться от всех долгов и начать свободную жизнь. Он поинтересовался, как я думаю жить во время его отсутствия. Он напомнил мне, что
…Нет, отчего же. Я пытаюсь, насколько возможно, копить деньги, чтобы осуществить свое намерение.
…Ему не хочется оставлять меня на улице Фоссет; он боится, что я буду слишком по нему скучать, буду тосковать, печалиться.
Все это было верно. Но я пообещала ему, что постараюсь с собою сладить.
— И все же, — сказал он, понизив голос, — есть и еще причина, отчего вам лучше переехать в другое место. Мне бы хотелось изредка вам писать и не хотелось бы сомневаться в том, дойдут ли письма по назначению. А на улице Фоссет… словом, наши католические правила кое в чем, вообще, извинительные и разумные, иногда, при особых обстоятельствах, могут быть ложно истолкованы и ведут к злоупотреблениям.
— Но если вы будете писать, — сказала я, — я должна получить ваши письма непременно, и я получу их, и никакие наставники и директрисы не отнимут их у меня. Я протестантка, мне эти правила не подходят, слышите, мосье?
— Doucement, doucement, [344] — ласково говорил он. — Мы разработаем план; у нас есть кое-какие возможности. Soyez tranquille. [345]
С этими словами он остановился.
Мы шли уже долго. Теперь мы оказались в чистеньком предместье, застроенном милыми домиками. Перед белым крыльцом одного такого домика и остановился мосье Поль.
344
Тихо, тихо (фр.).
345
Будьте покойны (фр.).
— Давайте войдем, — сказал он.
Он не стал стучать, но достал из кармана ключ, открыл дверь и тотчас вошел. Пригласив войти и меня, он закрыл за нами дверь. Служанка не вышла нас встретить. Прихожая была небольшая, под стать всему домику, но приятно выкрашена свежей краской; с другой стороны ее была другая дверь, стеклянная, увитая виноградом, и зеленые листики и усики ласково тыкались в стекло. В жилище царила тишина.
Из прихожей мосье Поль ввел меня в гостиную — крошечную, но, как мне показалось, премилую. Стены были розового, словно нежный румянец, цвета, лоснился навощенный пол, ковер ярким пятном лежал посредине, круглый столик сверкал так же ярко, как зеркало над камином. Стояли тут и кушетка, и шифоньерка, и в ней, за обтянутой красным шелком полуоткрытой дверцей, виднелись красивая посуда, лампа, французские часы, фигурки из матового фарфора. В проеме большого, единственного, окна стояла зеленая жардиньерка, а на ней три зеленых цветочных горшка, и в каждом — цветущее растение; в углу помещался gu'eridon [346] с мраморной столешницей, а на нем корзинка с шитьем и фиалки в стакане. Окно было отворено, в него врывался свежий ветерок, фиалки благоухали.
346
Круглый столик на одной ножке (фр.).
— Как тут уютно! — сказала я.
Мосье Поль улыбнулся, видя мою радость.
— Нельзя ли нам тут посидеть? — спросила я шепотом, потому что глубокая тишина во всем доме нагнала на меня странную робость.
— Для начала нам надо еще кое-куда заглянуть, — отвечал он.
— Могу ли я взять на себя смелость пройти по всему дому? — осведомилась я.
— Отчего же нет? — отвечал он спокойно.
Он пошел впереди. Мне была показана кухонька, в ней плита, уставленная немногочисленной, но сверкающей утварью, стол и два стула.
— В гостиной есть еще фарфоровый кофейный сервиз, — заметил мосье Поль, когда я стала разглядывать шесть зеленых с белым тарелок и к ним четыре блюда, чашки и кружки.
Он провел меня по узкой чистенькой лестнице, и я увидела две хорошенькие спальни; потом мы вернулись вниз и торжественно остановились перед дверью побольше.
Мосье Эмануэль извлек из кармана второй ключ и, вставив его в замочную скважину, отпер дверь и пропустил меня вперед.
— Ну вот! — воскликнул он.
Я очутилась в просторном помещении, очень чистом, но пустом по сравнению с остальной частью дома. На тщательно вымытом полу не было ковра; здесь в два ряда стояли столы и скамьи, и между ними проход вел к помосту, на котором стояли стол и стул для учителя, а рядом висела доска. Стены украшали две карты, на окнах цвели зимостойкие цветы; словом, я попала в класс — настоящий класс.
— Стало быть, это школа? — спросила я. — И чья? Я и не слышала, что в этом предместье школа есть.
— Не будете ли вы добры принять от меня несколько проспектов для распространения в пользу одного моего друга? — спросил он, извлек из кармана сюртука несколько визитных карточек и сунул мне в руку. Я взглянула и прочла отпечатанную красивыми буквами надпись:
«Externat de demoiselles. Num'ero 7. Faubourg Clotilde, Directrice Mademoiselle Lucie Snowe» [347]
347
Пансион для девиц. Предместье Клотильды, д. 7. Директриса мадемуазель Люси Сноу (фр.).
И что же сказала я мосье Полю Эмануэлю?
Кое-какие обстоятельства жизни упрямо ускользают из нашей памяти. Кое-какие повороты, некоторые чувства, радости, печали, сильные потрясения по прошествии времени вспоминаются нам смутно, словно стертые мелькающие очертания быстро вертящегося колеса.
О том, что я думала и что говорила в те десять минут, которые последовали за прочтеньем визитной карточки, я помню не более, чем о самом первом моем ощущении в младенчестве; помню только, что потом я вдруг очень быстро затараторила:
— Это все вы устроили, мосье Поль? Это ваш дом? Вы его обставили? Вы заказали карточки? Это вы обо мне? Это я-то директриса? Может быть, есть еще другая Люси Сноу? Скажите! Ну говорите же!
Он молчал. Но я заметила наконец его довольную улыбку, искрящиеся от радости глаза.
— Но как же это? Я должна все, все знать, — прокричала я.
Карточки упали на пол. Он протянул к ним руку, но я схватила ее, забыв обо всем на свете.
— О! А вы еще говорите, я забыл вас в эти тяжкие дни, — сказал он. — Бедняга Эмануэль! Вот какую благодарность получил он за то, что целых три недели бегал от обойщика к маляру, от столяра к уборщице и только и думал, что о Люси и ее жилище!
Я не знала, что делать. Я погладила мягкий бархат его манжеты, а потом и запястье. Доброта, его молчаливая, живая, деятельная доброта открылась мне во всей полноте своей. Его неусыпная забота излилась на меня, как свет небесный; его — теперь уж я осмелюсь это сказать — нежный, ласковый взгляд невыразимо трогал меня. И все же я принудила себя вспомнить о практической стороне дела.
— Сколько трудов! — воскликнула я. — А расходы! У вас разве есть деньги, мосье Поль?
— Куча денег, — отвечал он простодушно. — Широкие связи в учительских кругах помогли мне собрать кругленькую сумму; часть ее я решил употребить на свои нужды и доставить себе самое большое удовольствие, какое только позволял в жизни. Я обдумывал свой план день и ночь. Я не мог показаться вам на глаза, чтобы вдруг все не испортить. Скрытность не принадлежит к числу ни добродетелей моих, ни пороков. Если бы я предстал пред вами, вы бы измучили меня вопросительными взорами или вопросы так и посыпались бы с ваших уст: «Где вы были, мосье Поль? Что делали? Что у вас за тайны от меня?» И тогда бы мне не удержать своего первого и последнего секрета. А теперь, — продолжал он, — вы будете тут жить и у вас будет своя школа; у вас будет чем заняться, пока я буду далеко, иной раз вы и обо мне вспомянете; вы будете беречь свое здоровье и покой ради меня, а когда я вернусь…