Вилья на час

Горышина Ольга

— Мама сказала, что моя подружка потеряла ребенка.

— Но ты ведь не радуешься? Ты ведь этого не желала?

— Не заставляй меня лгать…

Альберт прижал к груди мою голову и поцеловал в макушку, как ребенка. Я обхватила его руками и всхлипнула, но он тут же отстранил меня со словами: — Если ты сейчас заплачешь, это будет означать, что я проиграл.

Я кивнула. Неужели ты думаешь, что с тобой так легко расстаться?

— Идем. Все ушли. Теперь ты никого не напугаешь в этом рваном плаще, — улыбнулся он и подхватил меня на руки. — Тут недалеко до ближайшего ресторанчика. Шницель очень хорошо поднимает настроение,

когда он без мух.

Я улыбнулась. Какой же Альберт классный! И как он умудрился не закостенеть за столько лет и сохранил мальчишеский задор, который найдешь не у каждого тридцатилетнего, а именно на столько он сейчас выглядел. Когда не смотришь на седые волоски на груди. Впрочем, когда смотришь, думаешь, что он сорокалетний мужчина в великолепной форме. Господи, меня столько на руках носили, наверное, только в детстве, завернутой в пеленку! Когда еще не кормили шницелем.

Я ела и смотрела на Альберта. Он улыбался. Его глаза светились счастьем. И это счастье подарила ему я!

— Как ты стал таким? Разбей, пожалуйста, очередной голливудский шаблон.

— А я же уже рассказал. Эпидемия холеры, вот потому-то все вампиры и трансильванцы. А не потому, что так решил какой-то ирландец. Тогда многие богачи принимали яд для долголетия. Он помогал, конечно, но только аптекарям — разбогатеть. Но вот во время холеры он вызвал в пациентах летаргический сон, и если кто потом просыпался не в земле, то уже не совсем живым. Одни понимали, что им нужно для жизни, кого-то сразу губило солнце, кто-то гибнул сам от ужаса — лишь единицы приноравливались. Отец приноровился, а я… Я почти умер, и отец, хоть и понимал, что я относительно жив, хотел сначала меня закопать… А потом передумал и вытащил из гроба. Он растил меня один, потому не нужно было особо скрывать свой ночной образ жизни. В замке он оставил только пару старых слуг, и те свято верили в мою болезненную непереносимость солнца и невозможность принимать нормальную пищу. Свою-то отец тайком скармливал псу. А я жил на красном лекарстве и долго не знал, что за чудодейственный бальзам я пью. А когда узнал, долго не понимал, как с этим жить. Отец не хотел, чтобы я стал самостоятельным. Но я стал. И это в итоге добило его. Злоба на меня иссушила его быстрее других таких же, как он, жестоких кровососов. Я сжег тело и развеял прах на все четыре стороны. Пустое. Отец не умер. В моем сердце он будет жить вечно, и он это знал, потому умирал с улыбкой. Но его дух каждый раз там переворачивается, когда я улыбаюсь и когда мне улыбаются в ответ. И мне нравится мучить отца, потому я не особо добрый, верно?

И Альберт улыбнулся еще шире, а потом подхватил с моей тарелки остатки капусты и запихнул мне в рот:

— Ты так до утра есть будешь! — сказал он слишком строго, и я заторопилась. — Ешь! Ешь! Не думаю, что ты станешь намного тяжелее от австрийской еды.

Тяжелее для кого? Для трехсотлетнего вампира? Я могу сожрать всю кондитерскую, и он этого не заметит. Хотя штрудели я точно есть перестану — будет больно вспоминать, как он кормил меня с ложечки. Неужели Альберт действительно верит в то, что с ним можно расстаться и остаться абсолютно счастливой?

Нет, ложка дегтя расставания с ним испортит весь мед его лечения. Хотя — любишь же ты, дура, помечтать! — может, он не всем представительницам прекрасного пола дарит такую любовь; возможно, он с ними даже не

спит, ведь сам сказал, что проблемы лечатся совсем не этим… Наверное, он решает их финансами. Может, находит безработным хорошую работу или выслушивает сопливые речи, от которых другим становится тошно — да столько всего можно сделать, чтобы помочь людям. Постель наоборот может все испортить.

Альберт нес меня на руках и улыбался всем тем, кто оборачивался на нас — босоногое чучело в несуразном театральном плаще не сочеталось со щегольски одетым джентльменом. И я с несказанной радостью сняла балахон и возвратила его хозяину со словами благодарности.

— Мне еще хочется что-нибудь для тебя сделать. Слова благодарности кажутся такими пустыми.

— А что стало бы для тебя не пустым? — спросил Альберт, вешая пиджак на спинку стула.

— Например, вымыть пол в твоем замке, — с грустью выдала я.

— У меня нет замка, — Альберт обернулся и вальяжно облокотился на стул. — Уже нет. Разрушился. Даже туристам нечего показывать. Думаешь, я не пригласил бы тебя в гости, будь у меня замок?

Я опустила глаза — это стало бы прекрасным продолжением отпуска.

— И где же ты живешь?

— To здесь, то там. Путешествую… Следую за несчастными. Как-то так.

— А, может, это даже хорошо, что у тебя нет замка? Был бы ты шаблонный вампир.

— Я думаю об этом в том же ключе. Глупо жалеть о том, чего нет. Время замков ушло. Главное, не строить себе воздушных. Верно?

Я кивнула. Завтра мой воздушный замок рухнет. Я поймаю на ладонь единственную оброненную о нем слезу и сдую на все четыре стороны света. Все. Дальше одни улыбки. Всем назло. Нет, всем на радость. И я не забуду, кто меня этому научил. Забыть бы только, как он этому учил. И руки забыть, и губы, и слова… И эти простыни, и свечи… И сладкий привкус последних слез… Какая же гладкая у него щека. И где же он откопал бритву?

— Тебе нравится?

Вместо ответа я хотела вновь поцеловать его, хотя очередной поцелуй уже бы ничего не добавил к нашей последней ночи. Даже холодно не было, и я не искала ногой одеяло. Если я укроюсь, он перестанет меня гладить, а так, может, еще сыграет на моей забывшей про боль спине вальс…

— Я не про щеку, — остановил он пальцем мои губы. — Я вот про это…

Он поднял ладонь к моим глазам, и я зажмурилась, но не от искусственных свечей, а от искусственных камней ожерелья, свисающего с его длинных пальцев.

— Прими это от меня. Но не на память, а на всякий случай. Если вдруг тебе потребуются деньги. Только неси его к проверенным антикварам. Это очень дорогая вещь семнадцатого века. Если спросят, откуда оно, можешь говорить правду — все равно не поверят. Когда мне нужны деньги, я делаю то же самое, и мне, представь себе, не верят, когда я говорю, что это фамильные драгоценности.

Я оттолкнула его руку. Нет! Настоящие бриллианты? Он сдурел!

— Не смей отказываться. И носи спокойно. Никто никогда не подумает, что женщина в здравом уме наденет на шею не фальшивку. Носи. Я многому научился от тебя, и мне действительно доставит радость мысль о том, что эти камни живут и дышат твоим телом. Сейчас они мертвы, и мне их жалко.

Я не могла ему сопротивляться. Замок щелкнул на моей шее, но мои глаза остались в его, в которых играли настоящим огнем искусственные свечи, расставленные вокруг нашей кровати.