Вильям Гарвей
Шрифт:
По-видимому, речь тут действительно шла о совершенно новых исследованиях, выходящих за рамки того, чему Гарвей посвятил свою жизнь. За большое новое дело он не хотел приниматься. Но продолжать и развивать свои старые замыслы — это совсем другое дело…
Вообще Гарвей был невысокого мнения о своих силах и возможностях в этот последний период жизни. Когда в 1654 году Лондонская коллегия врачей единогласно избрала его своим председателем, он ответил отказом:
«Благодарю за честь, которую вы мне оказали, но эта обязанность слишком тяжела для старика. Я слишком принимаю к сердцу будущность
Тем не менее, он ревностно и неустанно следил за всеми новыми открытиями, и не только в области медицины. И всегда говорил:
— Во всяком случае, я не сомневаюсь, что много вещей, еще неизвестных нам, будут мало-помалу выведены на свет божий работой грядущих веков.
Он доживал свой век, окруженный любовью близких и уважением общества. Но он не забыл пережитого… Беспринципная возня, поднятая вокруг его первого и главного? открытия, нечестные и неблагородные способы, к которым прибегали его враги, их зависть и злоба, их упрямство и нелюбовь к истинной науке оставили в его душе неизгладимый след.
— Человек — только злобная обезьяна, — говорил он шутя, но в этой шутке было много справедливой горечи. Слишком много людской ненависти и пошлости пришлось ему увидеть после выхода в свет трактата о движении крови. В благодарность за свою великую заслугу перед человечеством он получил тогда насмешки и беззастенчивую брань.
Но человеконенавистником он отнюдь не стал. И уж, конечно, его печаль никак не отразилась на его отношении к науке, которой он посвятил жизнь, к труду на благо человечества.
Он любил науку вечной любовью, любознательность его не знала предела. Интерес к научным занятиям не оставлял его до последних дней жизни. В семьдесят девять лет он начал серьезно изучать математику — решал задачи, штудировал «Ключ к математике» Аутреда.
Часто к нему, в его уединение, приезжали друзья, и он всегда был рад им и всегда щедро делился своими новыми наблюдениями и знаниями. Когда к нему приехал Джон Обрей, собиравшийся в путешествие по Италии, Гарвей охотно рассказывал ему об этой стране, советовал, что именно следует там в первую очередь посмотреть, какие книги прочитать, как организовать свое время.
В провинции Комбе, в графстве Соррей, где Гарвей жил последние годы, брат Элиаб приобрел для него дом — Кокайнгауз. На кровле этого дома можно было часто видеть невысокого, не согбенного годами старца, с благородными выразительными чертами лица, с умными и добрыми глазами. Гарвей гулял по плоской крыше, наблюдая за движением воздуха и состоянием солнца. Он любил уединение: оно помогало ему думать. Иногда, в самое жаркое время дня, спасаясь от раскаленных лучей солнца, он забирался в подвал и здесь, в темноте, тишине и прохладе, предавался размышлениям.
День его был строго расписан: научные наблюдения и занятия, созерцательные прогулки где-нибудь неподалеку от дома или на крыше его, время, проводимое с братом за чашкой кофе (кофейник он завещал брату, в память об этих приятных минутах и милых беседах), встречи и беседы с друзьями, посещавшими его.
И подагра… О, она требовала немало времени! Она настоятельно напоминала о себе, все чаще и свирепей
Быть может, это была его единственная старческая причуда, а возможно, такая закалка и имела свой смысл. От подагры он, правда, не избавился, но до конца жизни сохранил бодрость и силу, достаточные для того, чтобы заниматься наукой и даже посещать заседания Лондонской коллегии врачей.
С коллегией он не порывал связи и, хотя считал, что далек от общественной деятельности, проявлял всяческую заботу о врачебном обществе, в котором состоял. Он выстроил для коллегии дом на свои средства; подарил обществу врачей свою коллекцию естественнонаучных препаратов и хирургических инструментов, передал книги и пожертвовал вечную ренту в 56 фунтов стерлингов на жалование библиотекарю и устройство ежегодных собраний в память благотворителей коллегии.
Лондонская коллегия врачей при жизни поставила в честь Гарвея в актовом зале статую с надписью:
«Вильяму Гарвею, благополучно здравствующему, бессмертному в памятниках своего гения, коллегия врачей Лондона воздвигла этот монумент, дабы он, Гарвей, был вечным ее президентом согласно своим заслугам, он, даровавший крови движение и животным зарождение».
Как относился Гарвей к религии? Ведь своими открытиями он нанес ей огромный ущерб, — недаром у него было такое множество ярых врагов среди церковников и мракобесов.
Богословские распри и борьба религиозных сект никогда не занимали его. Они просто не стоили того интереса, который многие к ним проявляли. Что касается веры в бога — быть может, она у Гарвея и была, но проявлял он эту веру по-своему: восхищался «чудесами» вселенной. Пожалуй, в его глазах вселенная, природа — это и был «бог».
«Бог», однако, вполне познаваемый и совсем не страшный. Он, Гарвей, во всяком случае, не боялся весьма решительно вмешиваться в «божественные тайны».
Не он один, большинство выдающихся людей того времени придерживалось подобных религиозных взглядов: природа в их глазах являлась как бы одушевленным целым, в котором все гармонично и осмысленно.
О целесообразности всего в природе говорится еще в философии Аристотеля. Рассуждая о целесообразности, древние ученые считали, что не может быть в организме двух сосудистых систем — венозной и артериальной, — несущих одну и ту же функцию: распространение крови. Потому и поселили они в артерии «дух», потому и не искали истинных путей крови и не подозревали о ее круговороте.
Гарвей пренебрег такими утверждениями и рассуждениями. Для него целесообразным было то, что есть на самом деле, что он мог видеть и увидел своими глазами или до чего дошел своим умом, делая выводы на основании многочисленных собранных фактов. Кровообращение было открыто им вопреки философии древних и вопреки его собственной религиозно-философской доктрине.