vinj 4
Шрифт:
Ей казалось, всегда будет небосклон их любви безоблачным и прекрасным. Они оба знали, как нужны друг другу: радовались встречам, пусть кратковременным; письмам, которые писали друг другу; тихим вечерам вдвоем. И страсти, которая накрывала их, как волна, и не отпускала.
Нашли друг друга – разве это не радость, не удача – вот так столкнуться в пространстве-времени? Но когда люди имеют что-то, хочется большего. Хочется бесконечно владеть Душой избранника – превратить её в свою собственность и не отпускать ни на шаг, ни на минуту, контролировать все её движения, похитить у неё свободу. А что человек без свободной Души, без полета фантазии, без выбора и без движения навстречу своему избраннику?
А дальше – умирает чувство.
И тревога становится постоянной спутницей женщины. И хочется выйти отовсюду, где на тебя кричат, критикуют – нещадно, незаслуженно, забыв о гуманности. Просто глумятся над открытостью твоей, над доверчивостью. Глупое, глупое сердце. Оно научилось вздрагивать, бояться дорогого, родного ранее голоса. Сжимается от предчувствия нового унижения. А Любовь забивается в маленькую расщелину сердца и там страдает.
Как все нелепо, как абсурдно. Почему так происходит с людьми? Зачем они убивают Любовь, которая Счастьем зовется, которая Дар Божий? Подписывают ей смертный приговор и сами же приводят его в исполнение. Кто ответит?
Не понимают они, что творят. И потому они оба – палачи своей Любви. Оба.
Один, желающий беспредельной власти, – сильное начало. Другая, у которой нет уже сил бороться за независимость своего выбора, за свое желание быть самой собой, а не марионеткой в руках человека, даже если он ей до сих пор бесконечно дорог. И тогда ей хочется только одного – выйти из этих отношений и плотно закрыть за собою дверь, сохранив тем самым в сердце частицу былого счастья, да чтобы звание "палач" до конца себе не присвоить.
Ну разве не Абсурд все это?
***
Анна Ефименко
Этот мальчик немного жестче,
Тверже, злее других детей.
Он всегда выбирает как проще
И не слишком-то любит людей.
Он всегда выбирает где лучше,
Он всегда дружит с теми, кто прав,
Он болтает достаточно чуши,
Но его не забудешь узнав.
Он кидает снежками в прохожих,
Любит зиму сильней, чем весну...
Что-то в нем изумляет до дрожи
И неистово тянет ко дну.
Эта сказка без "жили-были",
Всем известен сюжет и финал.
Герду в детстве так часто дразнили,
Королевой – никто не звал.
А сейчас все зовут гордячкой
И жалеют – всегда тайком.
Герда с радостью впала бы в спячку,
Но – заботы, работа, дом.
Этот мальчик не ищет счастья,
И покой ему не знаком,
Он почти не стремится к власти,
Вечно думает о своем...
Герда смотрит, молчит, вздыхает,
А в глазах серебрится лед.
Этот мальчик – он будет Каем,
Новым Каем. Когда подрастет.
Вкус жизни
Владислав Шурыгин
…Я смутно помню, как пришёл в себя после операции.
Хорошо помню то, что было до неё.
…Помню, как доктор отвёл глаза на мой вопрос: «Ну что, зарежете?». Это я так неудачно пытался пошутить, так сказать, грубой шуткой скрыть страх. Услышать от врача что-то обнадёживающее, типа: «Ну ты чего? Всё будет хорошо!..»
Но доктор отвёл глаза и сказал коротко:
– Надо оперироваться!
И пошёл мыть руки, а меня повезли в операционную…
К этому моменту, говорят, я был чудовищен.
Прошли почти сутки после аварии. Моя правая половина тела словно прошла через бетономешалку.
…Потом я узнал, что принявший меня старый хирург давно уже не оперирует, и, боясь встать к столу, он просто тянул меня до следующее смены, которая, получив меня в мало кондиционном виде, просто не знала, что теперь С ТАКИМ делать?
Тогда я не знал, что главврач Ирина Леонидовна почти пинками погнала хирургов в операционную.
Просто становилось всё хуже и хуже. Помню, меня привезли в смотровую, положили на живот. Было очень холодно. На улице стоял вечер 3 января...
– Сейчас мы тебя обезболим, а потом придётся потерпеть немного… – врач (потом я узнал – заведующий отделением) наклонился надо мной. Что-то коротко кольнуло спину выше поясницы. Потом, помню, как в спину что-то с силой вдавливали. Боли и вправду не было. И, казалось, врачи пытаются продавить чем-то тупым какую-то упругую резиновую ленту. А потом мир взорвался. Было полное ощущение, что кто-то с чудовищной силой ударил меня «под дых», разница была лишь в том, что после удара обычно отпускает через две-три секунды, а здесь секунда шла за секундой, но боль не уходила. Я как рыба хватал ртом воздух, но ни глотка его не попадало внутрь. Секунды растянулись в вечность. Я не знаю, сколько их было. Но не пять и не десять. Пожалуй, большей боли я в своей жизни не испытывал. Мир начал медленно гаснуть, растворяться, уходить куда-то крутыми стенами вверх, и, на самом дне, лихорадочно метался обезумевший зверёк сознания. «Надо как-то задышать, если не задышу то сдохну!» И сам не знаю, как я смог втянуть в себя буквально несколько глотков воздуха, потом ещё, потом ещё. Воздуха было совсем мало. Его хватало ровно настолько, чтобы просто не терять сознание, чувствовать дикую боль и слышать.
Первое, что я услышал, это как врачи надо мной кричали:
– Держись! Не теряй сознание! Не уходи! Скоро станет легче! Не теряй сознание!
…Потом я узнал, что, чтобы узнать есть ли в плевральной полости кровь, они сделали прокол, установили дренаж и из него ударил фонтан крови, скопившейся в лёгком. Находчивый хирург даже успел подставить чистую банку и больше литра моей же крови мне вернули на операции. Но, этот же прокол, фактически «сдул» лёгкое и я начал задыхаться...
То ли врачи не ожидали, что крови будет так много, то ли что-то пошло не так, но потом хирург пришёл в мою палату с бутылкой коньяка и налил мне рюмку за то, что я тогда выкарабкался. Он почему-то боялся, что я, по его словам, «дам остановку сердца».
…Боль уходила очень медленно, как грязь из забитой раковины. Я как-то приспособился дышать «чуть-чуть», мир понемногу опустился и занял своё место вокруг меня. Потом меня перевернули на бок и процедуру повторили, только уже прокол сделали со стороны груди, ниже ключицы. На этот раз боли не было совсем…
А потом меня повезли в операционную.
…Я смутно помню, как пришёл в себя после операции.
В просторном помещении реанимации стояло четыре койки. Пустых не было. Жужжали и шелестели какие-то аппараты. Не было ни боли, ни волнения, ничего. Только какое-то отстранённое вежливое созерцание. Даже при вдохе я чувствовал, как ещё по-разному двигаются разваленные операцией от грудины до лопатки две половинки моего тела. Эмоций не было.