Виноградник Ярраби
Шрифт:
Дайте ей время, говорил Фил Ноукс. Ну вот, он дал ей достаточно времени. Наступила весна, и он не собирался и далее проявлять терпение.
— Вы давно уже не пели, милочка, — сказал он.
— Нет подходящего настроения.
— Начните, и оно появится. Я соскучился по вашему пению.
— И я тоже, — промямлила миссис Эшбертон, глубоко утонувшая в кресле. Она, как обычно, плотно пообедала, изрядно выпила и теперь подремывала. Красно-коричневое атласное платье было точно такого же цвета,
— Нельзя горевать вечно, — сказал Гилберт.
— Единственный способ перестать горевать — снова заполнить колыбель, — заметила миссис Эшбертон. — Не пойму, почему вы так долго это откладываете.
Юджиния уже сделала было нерешительное движение в направлении рояля, но, услышав реплику миссис Эшбертон, остановилась и каким-то отсутствующим тоном, будто она говорит во сне, а не наяву (за последнее время такая манера стала для нее обычной), заявила, что ей очень жаль, что сегодня она петь не может: ей надо закончить кое-какие письма, чтобы они попали вовремя к отправке очередной почты в Англию.
С этими словами Юджиния направилась в свою маленькую гостиную и прикрыла за собой дверь.
— Ах ты, господи! Кончится тем, что у нее начнется мания, — сказала миссис Эшбертон, возводя очи к потолку.
Гилберт несколько минут походил взад-вперед, затем, по-видимому приняв какое-то решение, подошел к двери гостиной и широко распахнул ее. Он не был пьян, но выпил больше обычного, чтобы придать убедительности своим речам.
Поглощенная письмом, Юджиния не слышала, как он вошел.
У нее был четкий размашистый почерк. Слова «любовь моя» в верхней части странички почтовой бумаги виднелись совершенно отчетливо.
Гилберт протянул руку и выхватил листок. Юджиния вскрикнула от неожиданности, а потом застыла.
— «Любовь моя», — прочел вслух Гилберт. — Интересно, к кому это вы так интимно обращаетесь?
— Гилберт, вы ведете себя непростительно! Это моя личная корреспонденция.
— Настолько личная?
— Любая корреспонденция — дело личное. Мне бы никогда в голову не пришло читать ваши письма.
Гилберт поднес бумагу к свече и хмурился по поводу прочитанного.
— Если бы я написал письмо вроде этого, вы бы имели полное право его прочесть. — Он начал читать вслух с еле сдерживаемым возмущением: — «Любовь моя! Прошло уже почти три месяца, с тех пор как я получила от вас последнюю весточку. Видите, я, как всегда, считаю каждую неделю, каждый день. Ваши письма для меня — настоящий живительный источник. Иногда мне кажется, что без них...»
— Гилберт, прекратите! — звенящим голосом произнесла Юджиния.
— Что, вам кажется, может произойти без них? — с любопытством спросил Гилберт. — Ну-ка, скажите мне.
Юджиния вскочила. Кресло за ее спиной перевернулось и грохнулось
— Я нахожу это недопустимым вмешательством в чужие дела.
— Но не можете же вы продолжать запираться ото всех, как по-вашему — это допустимо? Сначала у себя в спальне, теперь в гостиной. Может, скоро мне вообще не найдется места в моем собственном доме? А теперь скажите мне, — тон его был безапелляционным и жестким, — кому адресовано это письмо?
— Разумеется, моей сестре. Вы знаете, что я регулярно пишу Саре.
— Слово «регулярно» — явное преуменьшение. Вы сидите за этим проклятым столом все время и изливаете ей свою душу! Или кому-то другому. И мне крайне трудно поверить, чтобы вы называли свою сестру «любовь моя»... Не слишком ли это, даже учитывая родственную привязанность? Ко мне вы никогда так не обращаетесь.
— Гилберт, пожалуйста, говорите потише. Миссис Эшбертон услышит.
— А по мне так пусть весь свет слышит. Я думаю, что вы меня обманываете. Это письмо адресовано мужчине, не правда ли?
Юджиния в приступе внезапного безрассудства сказала, гордо закинув голову:
— Да, вы правы. Я признаю. И если бы вы не были все эти месяцы так самодовольны и слепы, вы бы знали, кто этот мужчина.
— Самодоволен! — не веря своим ушам, повторил Гилберт. — Самодоволен?!
— Да, совершенно верно. Я не случайно употребила это слово. Потому что если вы думаете, что я могу отрешиться от чувств, кроющихся в самой глубине моей души, только потому, что мистера О’Коннора выставили таким беспардонным образом, то вы не только слепы и самодовольны, но еще и глупы вдобавок.
— Вы хотите сказать, что все время поддерживали переписку с этим ирландским пропойцей?
— Да, поддерживала.
Если бы Гилберт не был охвачен таким негодованием, он бы заметил, как она хороша с этой высоко поднятой головой и сверкающими глазами. Но ему хотелось только одного — дать ей такую пощечину, чтобы на лице остался след от его ладони. Ему пришлось сжать руки в кулаки.
— Юджиния, вы не любите его. Этого не может быть. Вы просто флиртовали с ним. Но с тех пор прошло уже больше года.
— А что, год — это очень много?
— Достаточно! — выкрикнул он. — У вас за это время был от меня ребенок. С ума вы сошли, что ли?
— Ваш ребенок умер, — сказала она. — И с ума я не сошла.
— В чем же тогда дело? У вас мания — жить в письмах? В свое время вы достаточно много писали мне. Не помните уже?
— Почему? Помню.
— Выходит, я оказался не таким, как вам мечталось? Вы думаете, ваш пьяный ирландец оправдал бы ваши мечты, если бы каждую ночь заваливался к вам в постель? Вы так думаете? Да?