Виноградники ночи
Шрифт:
— Ну так платите!
— Я не знаю, кому. Нужно выслать чек на номер почтового ящика, и почему-то в Хайфе… Все переговоры тоже ведутся таким путем. В ответ присылается напечатанное на машинке сообщение — без подписи… Это занимает слишком много времени. Если вы знаете, как проще связаться с хозяином, скажите мне, пожалуйста. Вы ведь тоже снимаете?
Подалась вперед, словно пытаясь лучше разглядеть его.
— Снимаем. И таким же способом.
— Но согласитесь, это странно!
— Мы платим раз в год. И в отличие от вас, не спешим. Вы, кажется, из Тель-Авива?
— Да.
— И чем занимаетесь?
Улыбнулся, закинул ногу
— Снимаю кино. Ищу подходящую натуру.
Хохотнула отрывисто и резко.
— И о чем же фильм?
— Да все о том же. Любовь, ревность, предательство, ненависть… Человеческие страсти повсюду одни и те же.
— А почему именно в Иерусалиме?
— Ну… Я бы сказал так: здесь все воспринимается на фоне вечности.
Медленно встала с кресла, подошла к окну, припала лбом к стеклу.
— Господи, — проговорила едва слышно, — господи, какая бессмысленная скука!..
— Но чтобы бороться с ней и делают кино! Людям нравится, когда на экране красивые герои красиво целуются. Это отвлекает. Вы не любите смотреть фильмы? Никогда не поверю!
Обернулась.
— Это все ложь…
— А что же не ложь?
— Фильм о том, что ничего не происходит. День за днем. Ничего… И никогда.
— Я бы не сказал, что местная жизнь вовсе лишена событий. Например, убийство отца Феодора наделало шуму… В соседнем с нашим доме ребята из «Лехи» провели операцию… Нет-нет, вы неправы.
— От этого еще хуже… Видимость кипучей деятельности, за которой — пустота… После ужасов последних лет так хотелось покоя и уюта!
— Рядом со Стенли?
— А хотя бы и так! Только и это не…
Оборвала. Отошла от окна, снова села в кресло.
— Вы из Польши?
— Родилась в Дрогобыче. Там же окончила гимназию… Продолжать заполнять анкету?
— Не обижайтесь… Мы страна эмигрантов. Все когда-то откуда-то приехали. Если не мы, то наши родители. Просто увидел книгу по-польски… На журнальном столике.
— Это моя. Стенли не знает польского. Мы встретились в Германии, когда меня выпустили из лагеря для перемещенных лиц…
— А сам он откуда?
— Говорит, из Англии. А на континент попал вместе с оккупационными войсками… По торговым делам.
— У вас отличный иврит.
— Спасибо. Я быстро схватываю языки. А Стенли — тугодум… Хотя и знает иврит с детства.
Полосы света на полу, на картине с неслышно грохочущим водопадом. Дотронулась рукой до лба.
— Извините… Голова с утра болит… Мигрень! Даже дома пришлось остаться.
Поднялась.
Марк взял шляпу со столика. Встал.
— Вы сейчас совсем другая… Я имею ввиду… чем там, в ресторане.
— И какая же лучше?
— Та, что сейчас.
— Что делать… Там у меня — другая роль. До свиданья!
Наклонилась, поправила газеты. Мелькнуло в прорези халата голое тело, полная грудь с острым соском…
— Всего хорошего, — Марк тронул рукою шляпу. — Извините за вторженье и будьте здоровы!
Он вышел на лестницу, поднялся к себе. Все как всегда: вылинявшие обои в цветочек, колченогий стол, стул, кровать… Вытянул чемодан из-под кровати. Никто не открывал. Неужели и впрямь его содержимое никого не интересует? Лег на кровать, не раздеваясь.
Шум мотора, затихающий вдали; ритмичный цокот копыт… Женский крик: «Яков, Яков! Где ты, Яаааков?! Домоооой!»
Белый потолок стал гаснуть, словно заволакиваться пеленой…
Марк спал.
В дневные часы в ресторане —
Дом, в котором я поселил Стенли с Теей — за моей спиной. В нем никто не живет. Правда, вчера вечером я заметил в одном из окон тусклый свет… Я вышел за ворота. Железная дверь, прикрывающая доступ к парадному входу, была распахнута настежь. Я заглянул вовнутрь. Узкий проход завален грудами гниющего мусора, разбитые ступени со ржавыми перилами… Послышались голоса. Я отпрянул. Прошли мимо меня: женщина покачивалась, подрагивала сигаретка в худых пальцах; мужчина тоже шел нетвердо, что-то говорил, обернув к женщине стертое как пергамент лицо. Сегодня я видел их снова: они возвращались с коляской, по-видимому украденной из супермаркета, доверху заполненной пустыми банками и бутылками, предназначенными для сдачи. Звеня и стуча, сгрузили добычу и снова пошли на дело, покачиваясь как от ветра, не обращая внимания на машины, словно были одни во всем мире и шли по пустой земле.
В перерыве перед вечерней сменой отправился бродить по городу. Спустился к Яффо, пересек ее, пошел вверх в направлении Агриппас. Закатное солнце, зависшее над горизонтом — еще немного и канет в невидимое отсюда море — слепило. Я вышел на Агриппас, сверкавшую нежаркими лучами, и двинулся к рынку.
С рюкзаком за спиной, карабкаясь вверх, спускаясь вниз, залитый потом, с бьющимся сердцем, я хожу по этим улицам, словно отправился в дальний поход. Но похода нет — есть бесконечное круженье по улицам, возврат и повтор, и снова круг. Но сегодня у меня есть цель… Не доходя до русского магазина, свернул в проулок. Вот он, двор: стена — вся в зеленых усиках винограда, чугунная витая лестница. Внизу, по периметру двора — кадки с цветами. Я стою долго, так долго, что привлекаю внимание детей, играющих неподалеку. Перестали с криками бегать друг за другом, смотрят на меня… Это девочки. Они все в длинных платьях и темных чулочках. Они похожи на маленьких старушек, и лица их бледны, словно никогда они не покидают этого переулка, где всегда тень от нависающих домов, а рядом — такой же переулок, двор, просвет меж каменных стен… Может быть, всего-то и нужно: осмелиться взойти по лестнице, открыть дверь — и увидеть своего двойника с седыми растрепанными волосами, неотличимого от меня — и все же другого? С другой, завершившейся полстолетия назад, судьбой?
Снова вышел на Агриппас. В этот сумеречный час подымается ветер, дремавший весь день среди отрогов Иудейской пустыни; расправляет могучие плечи, прочищает глотку, и набрав побольше воздуха, принимается дуть в трубы Иерусалима. Рыночный сор кружит по улице, взвиваются шляпки и кипы; кажется, еще немного, и меня подымет, подхватит ветер, унесет в фиолетовое, набрякшее темнотою небо.
Холодно, даже под одеялом. Встал, согрел чай, включил компьютер. Ветер постукивает оконной рамой. Ему тоже холодно, он просится в дом. Низкие облака летят над землей, но кажется, что летят не они, а луна — мчится, то появляясь среди их ватных растрепанных волокон, то снова скрываясь. Это иллюзия: ее мертвый зрак недвижим.