Вира Кровью
Шрифт:
Сами зарезали, что ли? А теперь испытывают чувство вины?
В душе начала подниматься злоба.
— Когда вскрыли, было уже поздно, — продолжал тускло выдавливать из себя врач. — Сосуды… Такое ощущение, словно она сильно напряглась. Давление прыгнуло и…
Алексей всё глядел на него хмуро и остро.
— Мы не успели, — сказал врач более уверенно, но так же тускло. — Вторичное внутристволовое кровоизлияние… Если бы не стресс, полученный больной при известных вам событиях… Я имею в виду похищение. Мы ведь не знаем, в каких условиях она содержалась. Надеялись на позитивное течение, но…
— Хотите
Врач опять развёл руками.
— Точно сказать нельзя — мы ведь МРТ не сразу сделали. Но симптоматика была вполне положительной. Ушиб головного мозга — распространённая травма, особенно в условиях войны. Если бы ей был гарантирован полный покой… Мы не знаем, как с ней обращались… похитители. Опрокидывание, тряска в машине, возможные удары — всё могло повлиять.
Примите мои самые искренние соболезнования…
Остальное было — чернота.
Посмотреть на Иришку не дали: «Знаете, лучше не надо — сами понимаете: операция, вскрытие…». Он, впрочем, и не настаивал. Почему-то вдруг захотелось вовсе не видеть её мёртвой. Вроде пока не видишь — она живая. Рядом твоя девушка. Но просто временно не до встречи с ней. И у неё тоже дела. Но так-то вы рядом. Вот закончатся дела, и встретитесь…
Встретитесь…
Не хотелось видеться и с матерью Ирины. Ту больница уже известила, и она сидела в фойе, вся чёрная, с красными клубками набухших глазных сосудов. Алексей к ней всё-таки подошёл, сочтя себя не вправе просто пройти мимо. Но сказать было нечего, когда она глянула на него устремлёнными куда-то в собственную глубину зрачками. Да и что скажешь фактически незнакомому человеку? Мать знала, конечно, что Ирка встречается с офицером, ночует у него, — так что ж с того? Взрослая уже, сама мать. Но к знакомству с дочкиным мужиком не стремилась, а Алексей — так и вовсе… Один раз и виделись — когда заезжал к Ирке домой после того взрыва, забирал вещички её для больницы…
Посидел рядом, сказал что-то. Малоутешительное, наверное, потому как самому нечем было утешиться.
Да, знал он — даже не верил, а знал, ибо нередко чувствовал сам присутствие отца рядом, — что смерти нет. Нет смерти. А есть просто переход личности за грань нашего восприятия. Знал он ещё также, что душа — есть. Ибо достаточно навидался того, как тускнеют мёртвые тела, как некрасивы они становятся. Безобразны. Без-образны. Без души. А значит, душа есть, и это именно она покидает тело, переходя просто на другую грань существования. Ибо бессмертна.
Всё так, конечно, но откуда столько боли! Боли по Ирке, по этой веселушке, по девчонке, не ломавшейся под жизненными передрягами, всегда умевшей находить положительное и замечательное в самых сложных обстоятельствах.
Господи, она ещё и завещание ему оставила — Настю! Как она сказала? — «если меня не будет, прими Настю»… Что-то уже тогда чувствовала?
И вот он был с Настей в эту ночь, а Ирка наутро умерла… Может, что почувствовала? Душою той же. Вылетела из тела, устремилась к нему, Алексею, почувствовав мощный выплеск душевной его энергии во время сложного и рискованного выхода. А застала его уже с Настей. Посмотрела на них, расстроилась… Потом по доброте своей и благородству решила им не мешать. И решила не возвращаться…
Получается,
Так и просидел он с матерью Ирины минуты две, пустея душой от осознания неисправимой уже вины своей. Потом всунул ей все деньги, что были с собой, — надо потом заехать, отдать ещё, из тех, что хранились в долларах на будущий обмен. И пошёл прочь…
Ирку хоронили через день. Как положено — на третий.
Чёрный микроавтобус — почти такой же, на котором их группа выезжала на крайний выход — долго стоял возле морга. Словно не решаясь подступиться к тяжёлому своему долгу — отправке человека в последний путь.
Небо время от времени светлело, пытаясь разродиться солнышком, но потом, словно вспоминая о траурной церемонии, снова мрачнело и хмурилось.
Издали изредка побабахивало — сводка с утра извещала о встречных боях в Станице Луганской и Счастье. Какие могут быть встречные бои в Счастье, было не очень понятно, — разве что принять в расчёт Куляба с Ведьмаком, что позавчера были отправлены в Станицу на разведку и, похоже, наворотили такого, что бой идёт там до сих пор.
Можно было бы пойти самому в тыл укропов, чтобы дать выход всё более и более копившемуся гневу. Но Бурана с ребятами освободили на эти дни от службы ввиду особых обстоятельств. Да и должен он был отдать последний долг Иришке и её семье…
Алексей всё же увидел Ирину мёртвой. Нет, не стала она некрасивой. Лежала, как будто просто заснула. Даже хотелось дунуть ей в носик и сказать: «Проснись, засоня!». И душа её словно не отлетела, а будто тоже — заснула. И сейчас пошевелится от лёгкой щекотки, проснётся и улыбнётся светло Иркиными губами, как умела та светло и радостно просыпаться по утрам…
Но нет, не шевелилось Иркино лицо. И души её рядом не чувствовал Алексей. И от этого ещё больше заполнялось его сердце тоской и… злобой. Тоскливою такой чёрной злобой…
В тот день, когда Ирка умерла, он говорил с Митридатом.
Вернее, сам день начался со звонка Мишки. Тот, почему-то довольный, рассказал о довольно серьёзном обострении в районе Станицы Луганской. Оно и верно — буханье взрывов было ночью ощутимо, ещё когда Алексей сидел, а потом лежал с Настей. Проблема, однако, состояла в том, что было непонятно, с чего вдруг укропы возбудились настолько, что сами стали стрелять по своей же территории. А там действительно — зажгли ДК, попали в детский сад, разрушили сколько-то домов. Вот Мишка и хотел уточнить, не отправлял ли Буран тех двух освобождённых ополченцев на Станицу.
Потом с тем же вопросом обратился Перс, когда уже в расположении Алексей сдавал ему рапорт. Здесь удалось выяснить некоторые подробности — в объёме, в каком их довели до командира ОРБ.
Оказалось, уже на исходе ночи в близком тылу укров, как раз в районе ДК, началась интенсивная стрельба. По звуку — стрелковка с гранатомётами. Что там могло быть, оставалось непонятным: дом культуры в Станице Луганской был обычной «стекляшкой», к обороне не очень пригодной. Совсем, то есть, непригодной.