Висельник
Шрифт:
– Неинтересная работа?
– Интересная. Но больше ради денег, чем для души.
– А с какой стати вы решили себя умертвить? (Мысленно я подпрыгнул второй раз: в самой словесности вопроса – ирония, и в тоне – ирония, столь любимая мною ирония умных женщин, умеющих полутоном сбить спесь с любого гордеца.)
– Самое смешное, что особых причин нет, – сказал я. – Хандра без причины, но та и хандра, когда не от худа и не от добра.
– Верлен, – сказала она.
Любите ли вы Брамса? – чуть не спросил я ее после этого.
– Вам не к девушкам приставать надо, а к психиатру обратиться, –
– Видите ли, у меня слишком затянулась полоса удач. Во всех отношениях. Когда слишком хорошо – тоже плохо. Я стал бояться, я напряг все силы, чтобы избежать срывов. Пока получается. Но боязнь не проходит, мне кажется, что вот-вот все полетит к черту. Впору нарочно подстроить себе какую-нибудь каверзу.
– Это несложно, – тихо засмеялась она.
– Не скажите. Бывает инерция удачи, когда рад бы сам себя подставить, а все в тебе сопротивляется. Выход один – несчастная любовь. Как в юности. У меня в юности была несчастная любовь. Такого прекрасного состояния я в жизни не испытывал. Мучиться, понимать, что ничего не будет, – это замечательно.
– Не знаю, не пробовала.
– Я знаю, верьте мне. А теперь романтика пойдет, смейтесь, если хотите, я сам смеюсь. Одним словом, мне почудилось, что я нашел – ну, как вам сказать, объект для неразделенной любви.
– Это, значит, меня?
– Значит, так.
– Тогда зачем встречаться? Любите себе издали, мучайтесь на здоровье.
– Когда видишь – мучиться удобней, – сказал я.
Мы оба засмеялись. Мы были уже заодно. Она уже хотела со мной встретиться. Но согласилась на встречу только еще после долгого, весьма пустого и тем не менее весьма осмысленного в каждом слове и полуслове разговора.
Иного финала я и не ожидал. После этого ворочался – не мог заснуть. И очень себе удивлялся: с чего бы это я так разволновался вдруг? Да нет, просто выбился из режима – я ведь режимный человек и обычно позже одиннадцати не ложусь, если не срочные деловые дела или дела любовные.
Встретились.
Данные: двадцать один год, учится в университете на психолога (што ты, што ты, то психиатры, то психологи!) (и поэтому знает человека как такового наизусть, вдоль и поперек, знает его подробно и изысканно, конкретную же личность за десять минут может протестировать двумя внимательными взглядами и десятком тонких вопросов), живет с мамой (папа ушел к другой женщине), должна бы сейчас сдавать экзамены, но находится в академическом отпуске, поскольку зимой сломала ногу и пропустила четыре месяца учебы, времени даром не теряет, ассистирует одному самородку – бывшему работнику милиции; выйдя в отставку, он обнаружил в себе удивительные способности исцелять руками, словами и взглядами (и психотерапевт-самородок тут?! – ну, давай и его!), кроме того, он всю жизнь рисовал, сочинял песни, писал стихи и даже выпустил сборник за свой счет – в общем, удивительный человек, хотя она настороженно относится к врачебной самодеятельности, но тут случай действительно
– Зачем вам это?
– Это такой секрет? Я астролог, мне просто интересно – кто вы: Близнец, Рыба, Львица?
– Это все чепуха. Шестнадцатого октября я родилась. Весы мы.
Значит, впереди лето – а потом золотая осень. Считая с сегодняшнего дня – первого июня, ей еще жить четыре с половиной месяца. Сто тридцать семь дней. Многое можно успеть.
Имя же ее – Нина. Это меня огорчило. Нина – не из любимых моих имен. Не знаю почему.
Ну что ж делать, Нина так Нина. Привыкну. Мне и мое-то – Сергей – не очень нравится.
Все эти сведения я получил довольно быстро, заговорила она о себе не сразу и как бы с неохотой, но тем не менее рассказала и то, о чем я не спрашивал – о самородке-целителе, например, – подробно.
Тут не словоохотливость, тут, по-видимому, – одиночество. Глубокое, внутреннее, врожденное.
Я, конечно, тоже исповедался сполна. И сказал:
– Почему же вы меня отсылали к психиатру, если сами психолог, да к тому же с целителем сотрудничаете? Отведите меня к нему. У меня депрессия, пониженный тонус, сонливость среди дня, сердцебиение вдруг одолевает. Расклеился, в общем.
Я – его клиент.
– Не знаю… – сказала она.
– Какие-то проблемы?
– Нет. Просто мне кажется, вы это все придумываете.
– Зачем?
– Ну, чтобы знакомство продолжить.
– Вы психолог, от вас ничего не скроешь. Отчасти, да, вы правы. Но я всерьез хотел бы подлечиться. Я же деловой человек, деляга, делец, как только унюхаю, что знакомство может быть мне выгодным, тут же на эту выгоду набрасываюсь. Он ведь по блату меня лечить будет – бесплатно? Ведь я ваш знакомый! А то я скуп – просто до жадности.
– Врете, конечно, – сказала она.
– Вру, – охотно поддакнул я ее профессиональной проницательности. – Вру – и, конечно, заплачу ему по установленному тарифу.
– Если я скажу, что вы мой знакомый, – не возьмет.
– Зачем же лишать человека заработка. Скажите, что я вышел на вас случайно, что вы меня первый раз видите. Оно ведь так на самом деле и есть.
– На самом деле я вижу вас второй раз.
– Первый раз был не я. Первый раз я роль играл.
– А теперь?
– Теперь нет.
– Ну, хорошо. Послезавтра в шесть вечера встретимся тут же. Он живет неподалеку.
А о Сереже – ни слова. Ни полсловечка!
Отставной милиционер жил в старом доме в однокомнатной квартирешке – его доля, как я потом выяснил, после развода и размена с женой, не понимавшей никогда его изобразительного и словесного творчества, не понявшей и его преждевременного ухода в отставку – когда ему опостылела милицейская лямка, причем ушел, имея звание для милиции немалое: майор. К чести его, из дома он удалился гордо, взяв с собой лишь десяток любимых книг (остальные – двум дочерям), гитару и, конечно, свои картины – поскольку в его семье в них все равно никто толку не разумеет.