Вишенки в огне
Шрифт:
– Дядя Ефим, – Кузьма лежал рядом с Гринем, показывал ему сектор обстрела. – Ты у нас на переднем крае. Смотри, когда фрицы попрут прямо на тебя, дождись, пока они не подойдут до во – о – он той чахлой берёзки, на линию с ней выйдут, стреляй тогда без команды. Это нам знак будет.
– Сделаю, товарищ командир, – Ефим Егорович ответил так, как подобает отвечать подчинённому. – А не далековато, племяш, ты вынес рубеж открытия огня? Может, подпустить ближе, да и дружно вдарить?
– Нет. Если ближе подпустить, как ты говоришь, они нас броском сомнут. Мы
– Ты, Кузьма Данилович, не учёл, что половина наших стрелков на таком расстоянии метрах в четырёхстах не только немца не увидят, но и силуэта не узреют. Врага с кустом лозы путать станут. Глаза-то уж не те, что у тебя, молодого.
– Оно так, но оно и так, – загадочно ответил Кузьма. – Нам бы поболе их, сволочей, на тот свет отправить. Успеть бы…
– Всё так, – согласился Гринь, непроизвольно перекрестившись.
– Ты прав, товарищ командир: стараться надо.
– Ага, стараться надо. Нам всем постараться придётся, – Кузьма заскользил вглубь островка.
Над лесом, над краем болота взвилась красная ракета. Пошли!
Защитники Большой кочки замерли, затаили дыхание.
Когда партизаны увидели, как грамотно выстраиваются немцы цепью для прочёсывания, надежда на то, что их обойдут стороной, не заметят, растаяла, как и утренний туман над болотом.
Овчарки учуяли людей на островке давно, рвались с поводков. Часть проводников с собаками отделилась от общей цепи, стали смещаться к Большой кочке. Но общий порядок не был нарушен: шеренга солдат пока ещё не меняла своего курса, каждый из них шёл в своём направлении.
Ефим внимательно смотрел, следил за «своим» немцем, который шёл прямо на ту берёзку, что закрепилась, произросла на кочке. Солдат то и дело одёргивая за поводок собаку. А она рвалась, оглашая окрестности злобным лаем. Ей вторили другие собаки, и над болотом стояли сплошной собачий лай и скулёж.
На ощупь достал нагрудный крестик, прижался губами на секунду, вернул на место.
– Помоги, Господи, – прошептал про себя, провёл рукой перед лицом, сотворил крестное знамение. – С Богом!
Немец приблизился к берёзке, перешёл черту. Гринь припал к винтовке, тщательно прицелился. Хлёстко прозвучал выстрел, и немец сложился, упал среди осоки. Собака продолжала рваться с поводка, тащила за собой тело хозяина.
– Молодец, Фимка, – Данила давно следил за немцем в секторе обстрела Ефима, и довольно улыбнулся. – Не подкачал Фима. Старый конь… это… борозды… не промажет. Фимка… это… надёжа, вот как. Это чтоб вы знали, сучье племя. Ну, сейчас мой черёд.
Выстрелил удачно. И второй солдат грохнулся с ходу в болотную грязь.
– А то! – Данила перекрестился. – Не след подводить товарища.
А немцы уже открыли беспорядочную стрельбу по этому клочку суши вначале болота. Присев, с колена, солдаты поливали огнём небольшой островок. Но и защитники не сидели сложа руки. Редкий, но дружный, организованный огонь не давал противнику
Немцы попытались, было, охватить в кольцо, зайти с тыла, но тут вступил в бой и дядька Ермолай. Ему помогали двое пожилых бойцов со второй линии обороны, что в глубине островка, стреляли через голову ветеринарного фельдшера.
Соседи из Руни, одногодки Николай Титович Рудин и Леонид Фёдорович Лещинский вели огонь, поминутно окликая друг друга:
– Жив, Колька? – товарищ начинал волноваться, если из соседнего окопа по каким-то причинам задерживался выстрел. – Смотри, смотри, твой ганс за кустом лозы присел, что левее олешины.
– Ты, Лёнька, за своим немцем гляди. Я своего и без тебя вижу, не боись, – неслось из другого окопа. – И тут ты мне указываешь, итить твою в раз. Дома надоел, и тут ещё…
– Без меня тебя ж, дурака старого, ещё убьют, – не обижался Николай Титович. – А с кем я потом табачком делиться должон? С кем чарку пить стану?
– Доживи лучше, Колька. Ермоле помоги. Он же на звук стреляет. Слышь, матом кроет… патроны зря переводит.
И правда, сам старик после каждого выстрела так матерился, обкладывал немцев такими матами, что материализуйся матюги, от немцев не осталось бы и следа. Но не забывал костерить и себя.
– Твою гробину седёлки, хомуты и оглобли мать нехай! В печёнки, селезёнки, подхвостницу и прочую требуху гробину мать! Да что ж это за глаза, что ни хрена не видят, окаянные?! Кила вам бок! Резь в животе на всю жизнь, понос кровавый, немчура проклятая! Это что за война, что ворога не вижу, пуляю в белый свет, как в копеечку?! Подь поближе, сучий потрох! Скочь на штык, курва! Проткну! Нанизаю!
Старик плохо видел, щурился, выискивая врага, но лишь мелькание тёмных силуэтов вдали принимал за цель, настраивал винтовку приблизительно в ту сторону, стрелял, приговаривая:
– Кабы ближе подошли, я бы вас, антихристы, ещё как понанизал бы на штык, прости, Господи. Там бы точно не промахнулся…
Штык, он не пуля. Он… штык!
Получив организованный отпор, немцы не стали больше атаковать, отошли на исходные позиции, и через какое-то мгновение на островке стали взрываться мины. Они ложились кучно, одна за другой, с равными промежутками времени, вздыбливая землю, выбрасывая наружу грязь, торф, образую неглубокие грязные ямки, которые тут же наполнялись водой.
Первые мины взорвались на обратной стороне островка, там, где лежали тяжелораненые партизаны. Тела несчастных, разбросанные взрывами, валялись то тут, то там. Дядька Ермолай первое время ползал, собирал трупы, стаскивал в ближайшую воронку, пока его самого не подняло, бросило взрывом под куст лозы на краю суши.
Кузьма уже не слышал выстрелов винтовок из глубины острова: они прекратились. Переползая от Никиты Ивановича к дяде Ефиму Гриню, он увидел, что на месте окопов второй линии обороны зияют глубокие ямки, наполненные тёмной болотной жижей. Сами партизаны лежали недалеко от брустверов в неестественных позах.