Вишенки в огне
Шрифт:
И не остановилась, всё так же размеренно вышагивая в сторону вражеских позиций. Не думая, не осознавая, минула немецкие окопы. Но и там, на удивление, никто даже не остановил её, не окликнул. Лишь стоящий чуть в стороне уже за немецкими окопами в окружении военных офицер-парламентёр, который вместе с ней выходил к партизанам, что-то сказал своим товарищам, покрутив у виска пальцем, проводил женщину недоумённым взглядом. Даже румынские солдаты, которые в это время толпились на раздаче боеприпасов, молча расступились, пропустив сквозь строй эту странную женщину. Они видели всё, и потому пропустили. Лишь проводили её каким-то особым взглядом, в котором отразились и недоумение, и жалость, и
Мелкие кустарники хлестали мокрыми ветками бледное лицо, осыпая капли дождя на одежду. Она не чувствовала ни боли, ни влаги, почти бежала, спешила к детям. Сознание, ум, чувства были направлены на конечную цель – дойти и спасти детей. И она шла, совершенно отрешённая от окружающего мира с холодной пустотой в глазах потерявшей рассудок женщины. Она не осознавала этого, жила в другом мире, в других, неподвластных иным людям времени и пространстве, в ином измерении человеческих чувств и отношений между родителями и детьми.
Проблески сознания, ощущения реальности вернули ей выстрелы, что доносились откуда-то из – за спины, оттуда, где она была совсем недавно, откуда она пришла. И она остановилась. Обвела вокруг себя осмысленным взглядом, расширенными от ужаса глазами, замерла сначала, не понимая, где она и что с ней. И когда до неё дошло, воскресли в памяти события последних дней, часов, она издала крик, она закричала. Это был не человеческий крик, а что-то большее, схожее с криком раненого огромного доисторического зверя или какого-то иного исполинского живого существа, ранее неизвестного в природе. Этот крик метался с мгновение среди деревьев, кустарников, и, окружённый лесом, дождём, сыростью застыл, растворился в них, не дав себе возможности вырваться на простор, как и не сняв то чудовищное напряжение в женском, материнском теле.
Она упала, уронила, бросила себя на землю, прижалась в старой сосне, ухватив дрожащими руками толстый, оголённый корень дерева, стала метаться, хватать ртом усыпанную хвойными иголками землю, начала биться, стучать головой о корень, о землю, не чувствуя боли… не чувствуя горького вкуса… горечи…
Быстро наступившая осенняя сырая, холодная ночь вместе с лесом укрыли, спрятали в себе одинокую женщину. Лишь они понимали мать, разделив вместе с ней её горе, беду, взяв на себя часть тех несчастий, что ещё не до конца и не в полном объёме обрушились, выплеснулись, и ещё обрушаться, выплеснутся ей на голову, когда она в полной мере осознает постигшее её горе… Ей ещё предстояло жить с этим горем. И она ещё почувствует, поймёт, что изощрённей пытки, бесчеловечней наказания для матери не смогли придумать самые злейшие враги человечества – фашисты, оставив её жить, даровав ей жизнь. Они хорошо знали своё дело, были непревзойдёнными специалистами, мастерами высочайшей категории в подлости, в человеческих несчастиях, творцами, авторами и исполнителями величайших трагедий, известных человечеству за всё время его существования.
Потом она ходила между сосен, бродила с участью обречённой на вечное скитание в только ей ведомом мире, видела только ей подвластные виденья, слышала лишь одной ей знакомые голоса. И искала. Искала призраки, что, то и дело, возникали у неё перед глазами, которые настойчиво звали за собой, манили в темноту, во мрак наступившей ночи… Уже не ощущала себя живой и мёртвой себя не чувствовала. Она превращалась в нечто неодушевлённое без плоти, прозрачное, как манящие её призраки, она и сама становилась призраком…
Женщину нашли утром следующего дня. Обнаружили её румынские солдаты, что выходили из боя, толпой возвращались из леса к месту постоянной дислокации в Борки. Партизаны сумели оторваться, растворились
Румыны видели вчера эту женщину, когда она вместе с немецким офицером выходила на нейтральную полосу, солдатская молва разнесла среди них историю этой русской матери. Сейчас они стояли над ней, не зная, как поступить. Застрелить? Подчинённые её мужа за последний месяц уничтожили почти половину списочного состава румынского батальона. Только за прошлый бой их рота лишилась двадцати семи человек.
Оставить в лесу?
Но у неё забрали детишек в заложники. Румыны очень хорошо знают своих хозяев-союзников, их умение и желание в любом деле идти до конца. А муж этой женщины – большой начальник у партизан и не пожелал сдаваться… Румыны тоже умеют ценить и уважают мужественного врага, который ведёт себя в бою как настоящий воин, солдат… У многих из них тоже остались жёны и матери в далёкой прекрасной Румынии… Дети тоже есть у многих…
Один из солдат вдруг раскатал плащ-палатку, что когда-то забрал после боя у погибшего красноармейца ещё в начале войны, расстелил на земле. Несколько сослуживцев сразу поняли, кинулись помогать. Ещё через некоторое время они уже шли, неся на плащ-палатке эту странную русскую женщину с грязным, избитым в кровь лицом, с растрёпанными волосами, с безумством во взгляде голубых глаз.
Когда румыны проходили через сгоревшие Вишенки, люди попрятались по землянкам, стараясь лишний раз не мозолить глаза врагу. Лишь ребятня с любопытством, без страха смотрела на угрюмых вояк.
– Ива-а – ан! – позвали к себе Стёпку Кольцова, который с друзьями стоял у дороги. – Иван! Матка! – с этими словами выгрузили Соню Кулешову из плащ-палатки на землю, не останавливаясь, прошли дальше.
Глава четырнадцатая
Стрельба смещалась правее бывшей стоянки партизанского лагеря. Бойцы Фомы Назаровича с боем отходили, стараясь задержать фашистов как можно на большее время, отступали, уводили немцев в сторону от Большой кочки. Растянутая по фронту почти на километр, рота, как могла, сдерживала наступление врага, с каждым часом теряла не только своих бойцов, но и сама скукоживалась, сокращая линию обороны до отдельных очагов сопротивления, до одиночных огневых точек. Уже немцы были и с флангов, они окружали, сжимали кольцо вокруг остатков подразделения всё туже и туже. Всё реже и реже слышит командир роты выстрелы своих подчинённых. Вот и ординарец Серёжа Лукашевич уже уронил винтовку из безжизненных рук, уткнув окровавленное лицо в землю. Замолчал пулемёт на левом фланге, зато на правом – один за другим прозвучали два взрыва гранат, и вдруг всё стихло.
Бокач снял шапку, крутил головой, стараясь не пропустить, уловить хотя бы малейший звук, подтверждающий, что его рота жива, ещё дерётся, ещё даёт отпор врагу. И он, командир этой роты, ещё нужен, необходим в этом бою, его пребывание на этой войне оправдано, ещё имеет смысл быть. Но лес предательски молчал. Нет, он не молчал! Весь лес заполнили гортанные крики, чужие команды, лай собак, а вот выстрелы затихли, прекратились. Партизанская рота, как боевая единица, перестала существовать для врага. Они уже готовы были праздновать победу, очередную победу над партизанами. Но они не знали, что так не думает командир этой роты, в прошлом – потомственный шорник, бывший «враг народа», политзаключённый, «лишенец» – Бокач Фома Назарович.