Вишенки в огне
Шрифт:
Те чувства, переживания, гордость за таких людей и горечь от потерь, от утрат, что владели Лосевым, тотчас передалось и Ефиму. Защимело вдруг, запершило в горле, отдало в глаза, перехватило дыхание, перевернуло всё внутри. Старый солдат, не раз смотревший смерти в глаза, как никогда и никто другой понимал такого же солдата, умел ценить солдатскую верность и воинское братство, истинную, настоящую мужскую дружбу.
Притом, ценить и понимать это всё душой, всем сердцем…
– Миха-а-алы-ыч! – Гринь прижался к командиру, пряча мокрое от слёз лицо в плечо товарища. – Я с тобой, Михалыч! Клянусь!
– А ведь мог бросить Кузьму, оставить умирать, а самому спастись. Но не сделал! Егорыч!
– А ты говоришь… И памятник будет обязательно! И самый высокий! Самый лучший! И чтобы весь мир видел! Су-у-уки-и! И-и-э-эх! – скрипел зубами командир партизанского отряда.
Ефим отвёз добрый мешок продуктов в Пустошку Ульяне Никифоровне, повидался с Кузьмой, поговорили, поплакали, когда снова племяш рассказал об Агафоне Куцем, Павлике Назарове, Андрюше Суздальцеве… Кузьма признался, поведал затаенную мечту, что если Бог даст поправиться, выздороветь, доведётся иметь семью, то первого сына он назовёт Агафоном и обязательно съездит после победы на Алтай к родителям друга своего, спасителя. Поклонится в ноги мамке с папкой за такого сына, поблагодарит землю алтайскую. И возьмёт с собой сынишку маленького, покажет ему, где родился и жил герой, настоящий солдат, мужчина, надёжный товарищ Агафон Куцый.
Помянули добрым словом других сослуживцев Кузьмы, что полегли в первые дни войны, но не подняли руки кверху. Отдали всего себя, жизни положили, но солдатский долг свой исполнили.
Думается Ефиму, что если бы вся Красная армия так сражалась, то вряд ли немцы смогли бы на Москву пройти. Да-а, это же какие люди у нас живут! Жаль, что уходят так быстро. Как в ту первую германскую войну ушёл командир роты поручик Саблин, царствие ему небесное, хороший мужик был. Вот и Агафон… Ему бы жить да жить… А оно вишь как. Что-то не то в канцелярии у Бога, раз он прибирает к себе в первую очередь самых лучших. Наверное, и там нужны хорошие люди. Кто его знает. Пойди, спроси.
Ефим не маленький, сам прошёл первую германскую войну, повидал всякого. И в атаки ходил, и отступал, и наступал. Понимает, что на войне, в бою не всё так просто, как может показаться со стороны. Бывает, один кто-то дрогнул, побежал и всё! Рядом товарища с крепкими нервами не оказалось, вот тебе и бегство в панике с передовой обеспечено. И откуда тот страх, та паника берутся, что поражают естество солдата, глядя на паникёра, кто его знает? Это ж солдат в бою чувствует и воюет уверенно, когда чует плечо товарища, острый, надёжный штык сослуживца рядом, на него надеется. Вот тогда и сам старается не подкачать, не подвести. Тоже осознаёт, что на него надеются, вот и не подводит, старается. Даже с жизнью своею расстаётся не сожалеючи ради товарищей. Так оно, именно так, Ефим это хорошо знает.
А в бою страх всегда присутствует, куда ему деться, страху этому? Живые же люди воюют, думающие. Как это не бояться за свою жизнь, какой бы она не была? Жить все хотят, известное дело.
– Интересно получается, – заговорил сам с собой мужчина. – А ведь и я жить хотел в ту войну, только о смерти почему-то не думал, когда бежал в атаку. Вот ведь какое дело. И голова во время атаки была как никогда чистой, светлой, никаких посторонних мыслей, кроме одной – добежать! И тело лёгкое, и сила откуда-то бралась, вот ведь какая штука. А смерть? Оно, испугаться не успеешь, если не думать о смерти заранее, не призывать её к себе. Она придёт сама незваной, заберёт к себе, не дав испугаться. Раз – и нету солдатика, нету служивого! Это ж было страшно перед товарищами, что ты, вражина, трусишь и они, не дай Боже,
– А что-то в этом всё же есть, как не крути. Да-а, есть.
День начинался ожиданием. Все ждали Никиту Кондратова с Фомой Бокачем. Как они? Всё ли хорошо? Если на Никиту Ивановича надеялись в полной мере, то чужой для сельчан его напарник полицай вызывал больше вопросов, чем ответов. Это ж риск какой! Отправить в логово врага своего человека с незнакомым мужчиной, полицаем?!
Ефим по приезду с Пустошки сразу же к Кольцовым заглянул через плетень. Данилы пока дома не было. Марфа со Стёпкой, Никитой и Танюшей ковырялись в огороде, сносили к погребу тыквы. У погреба уже лежала добрая горка плодов.
Мужчина думал, с чего начать разговор о Кузьме. Зная характер всех Кольцовых, он заранее был уверен, что они все сейчас же кинуться в Пустошку к старшей Надежде, где находится Кузя. Не навредили бы, вот что главное. Чем меньше людей будет знать об этом, тем лучше в первую очередь самому Кузьме. В Пустошку немцы наведываются чаще, чем куда бы то ни было. На той неделе были обыски по всем хатам: искали еврейские семьи, красноармейцев. Хорошо, что там уже налажено оповещение: успели попрятаться. Благо, лес за огородом, а подъезд к деревне очень даже просматривается. Вот и успели. Пока удаётся играть в кошки-мышки с немцами, но как оно будет дальше? Одному Богу ведомо.
Скажи только, сейчас же кинутся всем кагалом в Пустошку, а потом горя не оберёшься.
– Танюшка, – окликнул младшую дочку Кольцовых Ефим. – Мамку позови.
Гринь не стал дожидаться женщины у себя во дворе, пошёл специально в конец огорода, к меже.
– Ох, и исхудал же ты, Фимка, – вместо приветствия начала Марфа. – Даже борода поистрепалась, как мочало.
– Да уж. Не до красоты, сама знаешь. Присядем лучше, Марфа Назаровна.
Мужчина опустился на межу, рядом пристроилась соседка, устало вздохнула.
– И правду ты говоришь, Ефим Егорович, не до красоты. Выжить бы. Как там Ульянка? Что-то не видно.
– Да я и сам только что приехал из Пустошки, в дом ещё не заходил.
– Может с маменькой на речке? Глаша бельё полоскать собиралась.
– Ты вот что, Марфа, – Ефим решился. – Дай мне слово, что кричать не будешь.
– С чего это? Иль с Данилой что? – попыталась было вскочить, ухватила Ефима за рукав. – Говори! На промилуй Господа, говори, не скрывай!
– Я же говорю, – сосед улыбнулся, приобнял соседку, усадил снова. – Я же говорю, что с бабами ни о чём серьёзном говорить нельзя. У них одно на уме: где-то у кого-то из родных беда! Глазищи на выкат и ну орать! Вот и ты такая.
– Не темни, говори уж, – успокоилась женщина.
– Слушай, только не дёргайся, не ори. Привет тебе от Кузьмы.
– Г… г… где о… он? Ж… ж… живой? – глаза округлились, рот зажала ладонью, умоляюще смотрела на Ефима, ждала.
– Если приветы передаёт, значит живой. Или ты не поняла?
– Где он, Ефимушка, говори скорее! – а сама уже готова была сорваться с места, бежать, лететь к сыночку хоть на край света.
– Успокойся! В Пустошке он, у Надьки.
– Ой, ой! А у меня уже сердце оборвалось, чуть не обмерла, прости, Господи, – развязала платок, вытерла им разом вспотевшее лицо. – Что с ним, как он?