Вишневый омут. Хлеб - имя существительное
Шрифт:
— Оставь его в покое, Михайла. — говорила она сыну. — Покалечили мужика, у него и горить всё у нутрях. Поди, поди, голубок, погуляй с добрыми людьми, оно и полегчает. Ты, Дарьюшка, не гневайся на него. Отойдёт, обмякнет малость сердцем-то, сам возьмёт всё в разум. А зараз не мешайте ему. Хай трохи остынет, охолонет…
На этом разговор с Петром и о нём кончался. В сад шёл средний сын, Николай, довольный таким поручением до крайности. По пути он успевал навестить товарищей и предупредить, что будет ждать их.
Сразу же после обедни в харламовском саду собиралась
С приходом девчат в саду тотчас же становилось светлее и праздничнее, будто небо приклонялось ниже с ясным солнышком. Николай, взяв длинную рогульку — отец его никогда не тряс яблони, а осторожно снимал плоды специально приспособленной жердиной, — начал срывать для девчат самые спелые и вкусные яблоки, с каждого дерева по нескольку штук. Яблоко падало на землю, девчата вспархивали, как пёстрые куры, с криком налетали на него, щипля и отталкивая друг дружку. Счастливица, овладевшая яблоком, немедленно отправляла его в свой алый, влажный и алчуще раскрытый рот, надкусывала торопливо — изо рта её, с кипенно-белых зубов летели брызги, белый сок, как пена, пузырился на щеках и даже на кончике носа; подруги набрасывались на неё, валили наземь и, щекоча под мышками, ловко вырывали искромсанное яблоко. Теперь уже другая тащила его в свой белозубый рот, раскрыв, как цветок на зорьке, розовые, нежные губы, но и ей мешали, и опять визг, счастливые слёзы на горящих глазах. Подымались парни, устраивали над упавшим яблоком кучу малу. Захвативший яблоко спешил передать его своей возлюбленной, а та, светясь вся, сияя от счастья, смачно хрустела, окропляя терзающих её озорных подружек пахучими брызгами яблочного сока. Затем начинали играть. Сначала в карты, в «козла». Потом в «третий лишний», в горелки. А чуть смеркнется, когда в саду сгустятся тени и удод сердито возвестит своё «худо тут», Фрося, ждущая этого часа с испуганно-радостным трепетом в груди, громко захлопает в ладоши, подпрыгнет раза три кряду, закричит:
— Девчата! Наташа! Аннушка, Ориша! Давайте в прятки!
Фрося прячется всё время в одном и том же месте — в неглубокой канавке за медовкой. Укрывшись там, она с бьющимся, готовым выпрыгнуть из груди сердцем, со сладкой болью под ложечкой ждёт: вот сейчас зашуршит рядом, и он неловко свалится в канаву и горячий, желанный, обнимет её и спросит: «Ждала?» — «Угу», — приглушённо ответит она и доверчиво потянется к нему холодными робкими губами. Над ними низко свисают яблони. Иван протянет руку, сорвёт одно, сунет в рот девушке, та подымет подбородок поближе к его лицу, хитро подмигнёт ему, и, соединив губы, они будут откусывать от одного яблока одновременно; сок потечёт по губам, наполнит рот, и, захлёбываясь им, как счастьем, они тихо засмеются: Фрося будет играть его мягкими кудрями, влажно спадающими на лоб, на блестящие в темноте глаза; притянув его большую круглую голову, опять поцелует, затем спохватившись,
Однажды хороводились в саду до поздней ночи. Удод уже трижды предупредил, что «худо тут», что пора, мол, отправляться по домам, коростель скрипел надсадно и особенно сердито, всполошились невидимые пичуги — залепетали, загалдели, в лесу два раза кликушески прокричал филин, далеко, на Вонючей поляне, зазвонил перепел: «Спать пора, спать пора». Сад устало исходил тёплым влажным зноем смешанных запахов росных трав, малины, яблок и мёда. Сверху на него кропили тихие звёзды.
— Ну, хлопцы, пора! — возвестил молодой хозяин и вдруг с удивлением обнаружил, что компания их испарилась больше чем наполовину.
Первыми неслышно ускользнули Мишка Песков с Аннушкой. За ними Полетаев и Фрося — вот это уж было больнее всего… Ушла молодая чета Звоновых, тоже втихую. Остались Федот Ефремов, Василий Маслов, робкая Наташа Пытина, да он, Николай. Ничего не поделаешь, придётся ему провожать Наталью до Панциревки, чего доброго, могут ещё поколотить панциревские ребята.
— Федот, Васька! Пошли со мною — Наташу проводим! — попросил он и от досады оглушительно свистнул. Над головами опять вспорхнули угомонившиеся было птицы, суматошно покружили в темноте и пропали где-то. В лесу снова захохотал филин.
— Чёрт тебя раздирает! — погрозил в темноту Николай и направился к лодке, чтоб перевезти всех на ту сторону Игрицы, откуда до Панциревки рукой подать. Мимо Вишнёвого омута промчались бегом. Как ни храбрились хлопцы, но и они не выдержали — ноги сами несли их подальше от этого тёмного места. Вишнёвый омут по ночам был по-прежнему грозен и страшен для людей.
Иван Полетаев и Фрося возвращались в Савкин Затон дальней лесной дорогой. Шли не торопясь. Говорили мало, больше целовались, всякий раз останавливаясь.
— Марьяжный мой, — шептала Фрося, обливая лицо его светом больших, ясных, родниковых глаз. — Мой, мой! Ведь правда, Вань, мой ты… весь мой! Ну, скажи!
— А то чей же? Знамо, твой.
— Понеси меня маленько.
Он легко поднял её на руки. Понёс.
— Ну, будя.
Он не слушался, нёс, нёс, нёс…
— Будя же!
— Поцелуй!
— Ну… вот. Теперь хватит, пусти.
— Ищо поцелуй.
— Ну… вот тебе, вот, вот! — Она звонко чмокала его несколько раз кряду, спрашивала: — Хватит?
— Ищо!
Их спугнули чужие шаги. Кто-то шёл навстречу. Да не один, а двое. Фрося и Иван юркнули в кусты, затаились.
— Михаил Аверьянович. — угадал Иван, шепча. — А кто это с ним? Ба, да это ж Улька! Она и есть! Глянь!
Михаил Аверьянович и Улька прошли молча. Михаил Аверьянович держал свою спутницу за руку, как бы боясь, что она может убежать от него, шагал быстро, а Улька едва поспевала за ним.
Фросе почему-то стало не по себе.
— Бежим, Вань! — сказала она, когда вновь вышли на дорогу.
— А куда нам торопиться-то?
— Нет, бежим, бежим! — И, вырвавшись из рук его, она побежала первой. За Ужиным мостом остановилась, прижалась к его горячей, мокрой от пота рубашке, трудно дыша, призналась: — Боюсь я чего-то, Вань…
— Чего?
— Сама не знаю. А боюсь…
Шли по тихой улице. Он говорил ей что-то, Фрося не отвечала. Печальные и неведающие, отчего печальные, молча и холодно расстались у ворот её дома. И не виделись больше до самой осени: Фрося не выходила на улицу.