Vita Nostra
Шрифт:
— Нет ничего невозможного. Нет причин, чтобы ты не сдал! Иди!
С тех пор, как закрылась дверь, прошел час. Потом другой. Студенты выходили по одному, по двое, кто-то сразу закуривал, кто-то кидался кому-то в объятия, кто-то хохотал, не переставая; постепенно становилось шумно, второкурсники гонялись друг за другом по коридору, Сашка вспомнила полузабытое: «О чем поют воробышки в последний день зимы? Мы дожили, мы выжили, мы живы, живы мы!»
Они были, как забавные зверюшки на приеме у ветеринара. Сашка сама не знала, откуда ей в голову пришло такое сравнение.
Пройдет еще год, не меньше, прежде чем серый туман в их сознании развеется, и они увидят Гипертекст во всем его блеске и совершенстве. Поймут свое место в нем — и обомлеют от радости.
Сашка прикрыла глаза. Нет, радость — слишком мелкая человеческая эмоция; то, что она испытывает перед лицом Гипертекста, можно выразить только словом истинной речи. Вот этим, ярким и острым, изумрудно-зеленым и опаловым, а в графическом изображении… Где тут были бумага и карандаш?
Помня о запретах, она рисовала только эскизы. Только элементарные, не изъявляемые, наброски слов и понятий. И так увлеклась, что едва не пропустила конец зачета.
Егор вышел из аудитории последним. Прошел несколько шагов по коридору — и остановился. Увидев его лицо, Сашка сразу все поняла.
— Послезавтра пересдача, — он смотрел прямо перед собой. — Но я не могу… Не могу.
«Время — понятие грамматическое. Это ясно или надо объяснять?»
Сашка оставила якорь в «сейчас происходит». И рванула в «сегодня происходило». Так далеко, как только смогла.
…Второкурсники сдавали долго. Сашка сидела у копыт бронзовой лошади. Так; она перекинулась назад на одно только действие. Если за «действие» принимать «зачет».
Студенты выходили по одному, по двое, кто-то сразу закуривал, кто-то кидался кому-то в объятия, кто-то хохотал, не переставая. Постепенно становилось шумно. «О чем поют воробышки в последний день зимы? Мы дожили, мы выжили, мы живы, живы мы!»
Глядя на них, Сашка вытащила из сумки бумагу и карандаш. Набросала несколько графических понятий. Человеку в человеческом теле трудно думать словами истинной Речи. Они трансформируются в громоздкие образы, очень красивые, но на скорость мышления это влияет фатально…
Егор вышел последним. Прошел несколько шагов по коридору — и остановился. Увидев его лицо, Сашка закусила губу.
— Послезавтра пересдача, — он смотрел прямо перед собой. — Но я не могу… Не могу.
Сейчас. Тогда.
Сашка опять сидела у копыт бронзовой лошади. Наверное, она что-то напутала с понятием «действия»; вероятно, то, что происходило сейчас с Егором, было сложнее обыкновенного зачета с началом в десять утра и предполагаемым окончанием в два. А может, Сашке просто не хватало опыта и умения: возвращаясь в прошлое еще и еще, она всякий раз оказывалась перед закрытой дверью.
— Сашенька, а что это вы делаете?
Стерх только что вошел в институт с
Значит ли это, что мнимый горбун живет — существует — вне времени вообще?!
— Я не для того учил вас оперировать грамматическим временем, Саша, чтобы вы болтались, как цветок в проруби… Учтите на всякий случай: на экзамене никакой самодеятельности. Делайте только то, что записано в экзаменационном листе… Вы сторожите этого мальчика, Егора Дорофеева?
— Да. Он…
— Глаголы в сослагательном наклонении часто страдают от недостатка воли, — Стерх погрустнел. — А в нашей работе безволие — это приговор.
— Николай Валерьевич, — от постоянных временных повторов у Сашки кружилась голова, — вы можете ему помочь? Сейчас? Пусть он сдаст хотя бы этот зачет? Хотя бы этот?
— Глагол в сослагательном наклонении — возможность, — Стерх расстегнул пальто, на темный паркет упали капли талой воды. — Иногда блестящая. Но чаще всего — утраченная возможность, Саша. Я хотел вам раньше сказать, но все как-то… не хотелось вас расстраивать.
Стерх ушел. Сашка проводила его взглядом.
Она уже знала, что будет делать. До последней подробности; наверное, розовый телефон на шее удержал бы ее. Но — Фарит Коженников забрал у нее телефон, тем самым развязав руки.
Она перевернула лист наполовину исписанной общей тетради. И следующий чистый лист. Белое поле.
Вот где была ошибка. Действие заключалось, конечно, не в сдаче зачета; действие было куда менее явным, прерывистым, пунктирным… Дробным и одновременно тягучим. И это не называлось любовью, нет; для этого действия был свой глагол, свой знак, свое обозначение.
Только бы выдержал карандаш.
Сейчас. Тогда.
Утром, в половине восьмого, Сашка выглянула в окно — и увидела Егора, сидящего прямо на крыльце между каменными львами.
Он был такой же неподвижный и белый, как скульптуры. На его плечах двумя белыми горками лежал снег.
— Ты чего?! — Сашка распахнула дверь, поземка лизнула ее домашние тапочки с меховой оторочкой…
Впервые в жизни она шагнула так далеко в прошлое. Несколько часов. Ей было страшновато.
Она впустила Егора в квартиру. Открыла дверцу камина, положила на угли скомканную старую газету:
— Сейчас мы все сделаем. Не бойся.
Положила поверх газеты пару сухих поленьев. Чиркнула спичкой:
— Сейчас мы согреемся… Подожди.
Взяла сумку, оставленную на ночь на вешалке. На секунду смутилась: та же самая тетрадь, только страница, которой предстоит быть покрытой знаками, еще белая, пустая…
Надо подточить карандаш, чтобы не сломался.
— Егорка, только ничему не удивляйся, хорошо? Я знаю, что ты хочешь сказать. Я знаю, что ты сдашь зачет. Я знаю, как ты его сдашь. Смотри на меня. Смотри на меня…