Витенька
Шрифт:
Так было и на этот раз. К вечеру камин был выложен, и когда я взглянул на него, то шуметь и торжествовать не стал, а сказал сдержанно и спокойно.
— Антаблемент, — сказал я, — все-таки выполнен, как я указывал.
— Ну, — примирительно сказал Серега, — не совсем так, но идея твоя была правильная.
Вечером при свечах (электричества у нас не было) мы пили вино, а когда Секлис укатил на своем мопеде, Серега закрыл в доме все ставни, какие были, и почитал немного из своего Булкина. Писал он хорошо. Жизнь как она есть, только очень уж смешно и грустно. Но тут я не вмешивался. Как руководитель, я считаю
Перед сном, шаря в темноте фонариком, Серега обошел дом, проверил замки, запоры и затворы, а в комнате, где я спал, сделал замечание.
— Ты фортку, — сказал он, — закрывай.
Серега даже днем, даже на веранде, старательно поправлял ситцевые шторки, чтобы ни одной щелочки не оставалось. Он не любил, когда на него незаметно смотрели извне, с улицы, со двора, хотя и смотреть-то было некому. Я же, напротив, не любил, когда на меня незаметно смотрели изнутри, из самого дома, разумеется, ночью. Духи там разные, домовые и прочая нечисть. Видно, в детстве я этим делом был сильно напуган.
— Домовых у нас давно уже нет, — говорил Серега, — а вот фортку закрывай, залезет рукой, окно отворит — и все.
— Да кто тут залезет? — не соглашался я, не хотел оставаться с домовыми при закрытой фортке. У меня в комнате даже свечи не было.
— Кто, кто! Да хоть бы Валэнтин. Заберется и обчистит, ему это раз плюнуть.
Так впервые услыхал я про Валэнтина, который впоследствии сделался моим личным другом.
— Какой Валэнтин? — спросил я тогда Серегу.
— Узнаешь еще, вчера явился. — Но кое-что рассказал о нем.
Валэнтин — старший сын Норы, тот самый, что от Узулиня. Валэнтину пятнадцать лет, он окончил семь классов и два раза уже побывал в колонии для малолетних преступников. Вчера Пора ездила в Лимбажи и на улице столкнулась с Валэнтином, связался там с какой-то шайкой. Привезла домой.
— Да чего там говорить, — сказал Серега, — закрывай фортку, так будет верней.
И правда, уже утром я увидел Валэнтина. Он был во главе ватаги своих маленьких разномастных братцев. С большеньким, с Гунаром, они перебрасывались копьем, настоящим спортивным копьем. Остальные бегали по траве, визжа от восторга. Чуть в стороне держался дурачок Ивор. Тут же путалась под ногами белоголовая крошка Эвиня. Видно было, что все они рады возвращению домой Валэнтина, их старшего брата. Он был крепок не по возрасту, скуласт и, кажется, глазами похож на свою мать Нору.
Вся ватага вслед за Валэнтином гуськом потянулась к морю. Опять стало тихо. Брошенное копье металлически поблескивало в траве.
После обеда мы обычно спали. Проснулся я от неясного шороха или царапанья за дверью, что выходила не на лужайку, а на дорогу. Я встал, вышел на кухню, прислушался. Ни шороха, ни царапанья не было слышно. На всякий случай все же открыл дверь. Передо мной, перед самым моим носом, стоял Валэнтин. Он держал в руках десяток яиц и
— Яички, — сказал он тихо, с ударением на «я». Опять улыбнулся и показал крупные Норины зубы.
Валэнтин, верно, был уже полностью осведомлен о нас с Серегой. Серегу-то он знал давно, меня видел впервые, однако смотрел сейчас и улыбался как знакомому человеку, которого хотя видел и впервые, но хорошо знал, что такой человек существует, живет по соседству. Успев усвоить какие-то латышские слова, я поблагодарил Валэнтина по-латышски. Это его немножечко рассмешило, а может, и тронуло. Из горла у него выкатился какой-то звук — утробный и нежный, крупные Норины зубы преданно обнажились. Я переложил яйца к себе на руки, в карманы, а Валэнтин все улыбался, потом босыми подошвами зашорхал по каменной плите, попятился, круто развернулся и убежал.
…Теперь пропали иволги. Они переселились куда-то, где не было близко людей. Только ранним утром, когда я выходил к морю, они вскрикивали раз-другой, протяжно и печально, и снова улетали к своим новым местам. В просветах ветвей я успевал заметить в стремительном и волнистом лете их желтые животы.
«Чви-чирли-чуи-чирли-чирлирлю, — заливались славки в осокорях. — Чуи-чирлирлю…»
За грабом, в ольшанике, били зяблики: «прррр-чи-чи-чи-чиу. Тррр-чиу». И синицы гвоздиком по стеклу: «ци-ци-ци». И все назойливей выхвалялись чечевички: «чечевичку видел, чечевичку видел?»
Тихо и радостно цвела сирень, и флюгер еще не знал, куда ему повернуться хвостом, куда головой. И море нежилось и дремало, еще не понимая, на что оно способно. Но я уже знал по его ленивой дремоте, по маслянистому блеску его, по чуть приметным белым перышкам в далеком небе да еще по тому, как низко, по-над самой землей, гонялись за добычей береговые короткохвостые ласточки, знал, что к вечеру будет дождь, и море будет шуметь, и молния бить по нему отвесно и ослепительно.
Янис Секлис расписывал потолочные балки в каминной комнате. Серега неслышно смеялся и плакал за письменным столом над своим Булкиным.
И что ему в этом бумажном, в этом выдуманном человеке? Думает о нем постоянно, всю жизнь его переживает заново, по дням, а то и по часам. Отворишь тихонько дверь, посмотришь, а он сидит над страничкой, тихо улыбается или, наоборот, морда кислая и глаза мокрые. Спросишь:
— Ты чего, Серега?
— Да чего, чего! Ничего.
«Чви, чирли-чуи-чирли-чирлирлю…»
— Чертова мать, — услыхал я уже знакомый, с трещинкой, голос Секлиса. Что-то взбудоражило их там, что-то обсуждали они с Серегой на веранде.
— Ха-ха, — сказал Секлис, когда я подошел к ним. — Дело есть такое, Янка убивал Узулиня.
— Убивал или убил?
— Уже нет. Тогда, когда смотрел в окно, Янка опустил на голову Узулиня кирпич, большой кирпич. Когда поднял на шестьдесят сантиметров, тогда опустил на голову. Узулинь упал и стал дергать ногами.
Мы прошли в каминную, к окну. Перед домом Узулиня было уже пусто. Прошло немного времени, и мы увидели выбиравшегося из кустов Валэнтина. Он был по пояс голый, босой и воинственный, с острым металлическим копьем в правой руке. За ним едва поспевал тоже разгоряченный, корявый и коричневый Узулинь. Они прошествовали мимо амбара и скрылись в своем домике.