Витенька
Шрифт:
— Вы, — говорит Роев, — задали мне семнадцать вопросов. Я записал их и составил на них ответы. Будете уезжать, я передам вам эти ответы.
— Хорошо, — отвечаю я, и мне почему-то тревожно и грустно.
— Хочу показать вам один труд свой, — продолжает Роев.
— По ихтиологии?
— Нет, — улыбается Роев. — Не по ихтиологии. Труд называется «Этика, или Принципы истинной человечности».
— Философский?
— А-ха, — кивает мне Роев. — Труд еще не закончен, но я покажу вам часть.
Я уже привык к разносторонним занятиям Роева, к его непонятной осведомленности во всем
…В полдень за нашей ракитой послышался клекот мотоцикла. О! Приехал Бритвин. Горячий мотор чихнул напоследок и замолчал.
Бритвин кожаными перчатками сбил с себя пыль, снял очки и стал здороваться. Роев стоял в сторонке и радовался приезду инспектора.
Коляска мотоцикла была набита браконьерскими сетями, Железный инспектор где-то мотался все эти дни по своему участку, воевал с нарушителями. Попутно, по заданию обкома партии, он обследовал Прииргизье, готовил карту зарыбления водоемов уже существующих, а также тех, которые будут созданы по предложению Бритвина.
Из багажника были выгружены хлеб, картошка, лук, бутылки с пивом и спиртным, закупленным по моей просьбе.
Тихо и незаметно пришла Маня. Затевался праздничный обед. Роев отстранил женщин и всеми приготовлениями занялся сам. Все он делал споро, почти молниеносно.
На костре уже кипела уха, распространяя аромат по острову, в углях запекалась рыба из нашего дневного улова.
Бритвин, привалившись к дереву, спал. Может, он впервые спал за эти несколько дней своих разъездов.
Наконец был расстелен брезент, разбужен Бритвин, и на хлорвиниловом лоскуте начали появляться дымящаяся уха, печеная рыба, красные помидоры и красные раки. И пиво, охлажденное в Иргизе, и какие-то настойки из залежалых запасов заволжских сельпо. И возбужденный Роев, и с мутными от короткого сна глазами Бритвин, и сухая, как жердинка, Маня, и даже Сашок — ему было отпущено немного пива — все сдвинули наполненные стаканы и кружки.
— Поехали, — сонно сказал Бритвин.
— А-ха! — поддержал Роев.
И мы «поехали».
Потом помолчали, закусывая. Потом Роев сказал, обращаясь к Бритвину:
— Эликсир я все же получил.
Бритвин, обжигаясь ухой, недоверчиво мотнул головой.
— Получил, — опять сказал Роев. — Результаты хорошие. Можно проверить на большом водоеме. Разрешаете?
— Валяй, — разрешил Бритвин.
— Что это? — спросил я Роева. Но ответил Бритвин.
— От замора рыбы, — объяснил Бритвин.
— А-ха, — подтвердил Роев. И рассказал подробно об эликсире.
Зимой покрытые льдом озера начинают «гореть». Рыба от недостатка кислорода задыхается. Роев и нашел такой эликсир от замора рыбы.
— На сто гектаров водоема, — сказал он, — достаточно трех с половиной граммов эликсира.
— Вы, случайно, не старик Хоттабыч? — пошутила Нина.
Роев сначала отсмеялся сухим смехом, потом сказал серьезно:
— А вы разве не слыхали про эликсир Гусейнова? В печати было.
— Что-то слыхала, — сказала Нина.
— У него эликсир жизни, — продолжал Роев, — а у меня эликсир смерти. А-ха, смерти, но во имя жизни. Мой эликсир убивает микромикробов,
Выпили еще. У Роева жутковато засветились глаза.
— Маня, — приказал он, — неси эликсир!
Маня робко взглянула на початую бутылку, попросила:
— Налей маленько.
Бритвин стал наливать, но Роев выждал немного и мягко отстранил Манину кружку.
— Незачем баловать.
Маня обиженно скосилась, выпила неполную долю и нехотя поднялась.
— Вот, — протянул Роев принесенную Маней черную склянку.
Бритвин открыл пузырек, нюхнул его и возвратил Роеву.
— Обыкновенный йод, — сказал он равнодушно.
— А-ха, — подтвердил Роев. — Соединение йодистое.
— Ерунда на постном масле, — сказал Бритвин. — Обыкновенный йод. Выпьем лучше.
Роев ничуть не обиделся. Он сказал только:
— Невежество — не самый сильный аргумент, — и подставил свою кружку.
Он пил жадно. Пил за наше знакомство, за каждого из нас в отдельности и за всех вместе, за добрые дела и за правду, за служение людям и познание. И вконец захмелел. Круглые глаза его сузились, повлажнели и, хотя день был пасмурный, водянисто голубели, словно изнутри были подсвечены солнышком.
Женщины, отгородившись от общества, беседовали о своем. Бритвин попел немного песни своей молодости и завалился спать. Тогда я поставил перед Роевым свой последний вопрос. Восемнадцатый. Почему он отгородил себя от людей?
Первый раз Роев не стал пить. Он поставил перед собой налитую кружку и заплакал.
Рукавом черной робы вытирал он слезу, всхлипывал по-детски, мял редкую бороду и не в силах был говорить. Он повторял одно и то же слово:
— Гонимый я… Гонимый… Вечно гонимый…
Потом переборол все же себя, извинился за невольную слабость, всхлипывая временами, стал рассказывать.
— А-ха, — сказал он. — Вечно гонимый. За мое добро. Есть злые люди, они не терпят добра… Ищут подлог во всем. На заводе от моих изобретений государство получало миллионы, а люди — добро. Но всегда находились такие, кто видел в этом подрыв своего авторитета. Начинали выживать меня. И выживали. А-ха, — Роев выпил свою кружку, вздохнул. — Всю жизнь гонят за добро.
Роев опять сморщился от подступивших слез и с болью, хлюпаньем выдавил из себя:
— Чего они хотят от меня?.. От белого сердца! Оно же людям отдано… людям… — Он опять затрясся острыми плечами, рукавом робы заслонил лицо.
Как мог, я успокаивал его, что-то советовал, что-то спрашивал, не относящееся к делу.
— В колхоз бы пошли, — говорил я. — Или еще куда. Вы же все умеете! — И так далее.
Он посмотрел на меня детскими глазами и без голоса, одними губами выговорил:
— Был. Был в колхозе, — и указал в сторону деревни, где мы останавливались на ночь. — Дали по моей просьбе, — уже спокойно продолжал Роев, — опытный участок. Под огород. На своем участке я собрал урожай в шесть раз выше колхозного. Не захотели распространить опыт. В земле тоже отказали. Просил скот — не дали. Коровы у них слепнут, предложил излечить — отказали. Ушел я… Так вот, — он посмотрел на Маню, — ее подобрал. Спилась было совсем. Обул, одел, живу теперь с ней…