Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Дэвид-Фокс Майкл

Следовательно, мы сталкиваемся с парадоксом, причем таким, который до некоторой степени затрудняет анализ сталинизма. С одной стороны, в плане приема иностранцев сталинская революция во многом означала только видоизменение системы 1920-х годов, но не радикальную ее трансформацию. В плане отношений с заграницей на представителей буржуазного мира уже с первых послереволюционных лет смотрели как на потенциально полезных и в то же время подозрительных. С другой стороны, довоенный сталинизм не исключал некоторых, по видимости, очень резких перемен, какие только можно было вообразить в отношениях с внешним миром. Например, после сближения с Западной Европой и США в эпоху Народного фронта установленные международные контакты и достигнутое влияние неожиданно стали основой для физического уничтожения многих сотрудников ВОКСа и органов советской культурной дипломатии в пору Большого террора. Антифашизм середины 1930-х, казалось бы непреклонный, был сначала подорван репрессиями 1937–1938 годов, а затем в одночасье перечеркнут советско-германским пактом о ненападении.

Обычный способ объяснения резких поворотов 1930-х годов состоит в ссылке на всевластие диктатора и его

подручных, поскольку именно они начали репрессии и подписали пакт с нацистами. Тем не менее остается открытым вопрос о том, каким образом партийная верхушка приходила к принятию тех или иных решений и как Сталин реагировал на основные результаты эволюции советской системы. В то же время драматичные и стремительные изменения внутри СССР и на международной арене в 1930-е годы оказывали глубокое влияние на практики и отношения, строившиеся в течение многих лет. В конечном счете Сталин явился прямым порождением системы, им же создававшейся; его подручные также действовали в заданных ею рамках. Тогда почему под властью Сталина советская система прошла столь различные этапы в своем развитии?

«Сталинская революция» состояла из четырех существенно отличных друг от друга этапов: «великий перелом» (1928–1931 годы), стабилизация (1932–1936-й), массовые репрессии (1937–1939-й) и наступивший после Большого террора этап действия советско-германского пакта о ненападении (1939–1941 годы). Поскольку, как и в 1920-е годы, внешние и внутренние аспекты советской системы оставались очень тесно переплетенными, каждый из этих четырех этапов внутренней политики проецировался на международные дела. Самая четкая корреляция была между воинствующей, иконоборческой пролетаризацией «великого перелома» и сектантскими воззрениями, связанными с «третьим периодом» Коминтерна; стабилизация «построенного социализма» середины 1930-х совпала с пиком советского антифашизма и политикой Народного фронта, во многом способствовавшими росту интереса Запада к СССР.

Любая теория изоляционистского volte-face, прилагаемая к 1930-м, затушевывает тот факт, что культура сталинской эпохи (по крайней мере до Большого террора) продолжала во многом взаимодействовать с западным миром. Сталинизм как таковой обычно связывают с отказом от интернационализма, а также со слиянием коммунистической идеологии с этническим русским национализмом, который, в свою очередь, ассоциируется со знаменитым тезисом Н. Тимашева о «великом отступлении» от революционных целей к консервативному социальному порядку. В этом контексте пропаганда советского превосходства может рассматриваться как компонент массовых кампаний середины и конца 1930-х годов по воспитанию советского патриотизма и по реабилитации дореволюционного прошлого, а также официального «русоцентризма». Исследовавший эти кампании Д. Бранденбергер отмечает, что «чувство самобытности, ассоциируемое со свойством быть нацией (nationhood), зачастую наделяет членов сообщества чувством принадлежности к “высшей” или “элитарной” группе»^{877}. Однако комплекс советского превосходства представляет собой нечто большее, чем просто инъекцию национализма в коммунистическую идеологию. Катерина Кларк говорит не о «великом отступлении», а о «великом присвоении» (great appropriation), в результате которого в 1930-х годах были переработаны элементы прошлого и «мировой культуры» — в попытке превратить Москву в мировую столицу, центр мироустройства, где патриотизм и космополитизм были бы совместимы. Многие советские интеллектуалы боролись за культурное первенство в знакомом им внешнем мире, в Европе, тогда как партийные лидеры также включались в это состязание, поскольку провозглашали превосходство СССР во всех сферах, а значит, и в сфере культуры^{878}.

Таким образом, международное взаимодействие (расцвет которого совпал с пиком западного паломничества в СССР в межвоенный период) сопровождалось укреплением сталинистского комплекса превосходства. Важнее всего то, что амбициозная советская активность на международной арене, даже радикально отличаясь от ксенофобской шпиономании эпохи террора, была направлена на пропаганду советского величия именно тогда, когда культура выдвинулась в центр советских притязаний на глобальное превосходство. Другими словами, и политика международного сближения, и политика антизападного изоляционизма 1930-х годов развивали еще более мощный комплекс превосходства, однако разными путями. Первый путь вел к распространению советской гегемонии посредством поддерживаемого государством взаимодействия с внешним миром, второй — к изоляции через кампании бдительности по отношению к слитым теперь воедино внешним и внутренним врагам.

Образ действий, в результате которого усилия сторонников каждого из этих путей пересекались и сталкивались, важно учесть для понимания сталинских 1930-х годов и состоявшейся в конце концов пирровой победы крайнего изоляционизма и автаркии. А это приводит к мысли о том, что на сам «сталинизм» надо смотреть как на изменчивую и часто разнородную смесь — крупные подвижки происходили только тогда, когда в процессе развития изменялись отношения между ее составными частями. Среди противостояний различных тенденций 1930-х годов одним из наиболее примечательных стало обострявшееся столкновение между принципом открытости ради гегемонии и установкой на «бдительность» во взаимоотношениях с внешним миром.

Новые перспективы и новые опасности:

Народный фронт

Совокупность нескольких факторов сделала период 1934–1936 годов пиком межвоенного «паломничества» западных гостей в СССР и одновременно — эпохой наибольших успехов советской культурной дипломатии за границей. Первым из этих факторов стал, конечно, приход к власти Гитлера в 1933 году — пришествие нацизма в Германии поляризовало европейский

политический мир, противопоставив друг другу левых и правых, имевших собственные, очень различные притязания на глобальное превосходство. Антифашистское движение, возглавляемое Советским Союзом, вовлекло многих ранее аполитичных западных интеллектуалов в состав организаций, объявлявших своей целью защиту цивилизации и прогресса от нацистского варварства. Из политики и идеологии Народного фронта в сложившейся ситуации советское государство сумело извлечь выгоду. Установка Коминтерна после 1934 года на продвижение союза коммунистов с социалистами и другими антифашистскими политическими партиями (что содействовало заключению в июне 1934 года союза между Французской коммунистической партией и социалистами во главе с Леоном Блюмом), недолго продержавшееся после 1936 года правительство Народного фронта во Франции и Frente Popular во Второй испанской республике — это лишь некоторые из ряда ключевых явлений, закрепивших успех СССР. В отличие от раздвоения в международной политике 1920-х, советская дипломатия и Коминтерн, теперь оба находившиеся под контролем Сталина, работали в 1930-х в режиме большего взаимодействия. После небывало близких дипломатических и культурных связей с веймарской Германией, внезапно оборвавшихся с приходом к власти нацистов, советская внешняя политика и культурная дипломатия развернулись в сторону Парижа и Лондона и стали более чем когда-либо ориентированными на Западную Европу. Приход к власти авторитарных правых режимов в странах Центральной и Восточной Европы создавал немалые препятствия советским культурным инициативам, и аналитики нередко отмечали в иностранных интеллектуалах и специалистах страх перед любыми связями с СССР. Например, в Австрии после гражданской войны 1934 года советское Общество дружбы было закрыто и у ВОКСа остались лишь ничтожные возможности для деятельности в этой стране^{879}.

Обратной стороной медали являлась большая легитимность связей с СССР в тех странах, где внутренняя политика левого блока дополнялась внешнеполитическим союзом с Москвой. С 1933-го до 1934 года число клиентов «Интуриста» увеличилось на 93% — прямой результат дипломатического признания со стороны США и потепления отношений с Францией. Этап интенсивных визитов французских интеллектуалов и культурных деятелей в СССР был открыт заключением в мае 1935 года франко-советского договора о взаимопомощи, и уже в начале летнего сезона эксперты ВОКСа по Франции отметили «значительное оживление по линии приезда из лиц интеллектуальных профессий». Практически идентичный договор о взаимной помощи, заключенный с Чехословакией, также не замедлил дать плоды. Всего через две недели после его подписания ВОКС получил отчет из Праги: «Работа в области культурной связи стала развиваться быстрыми темпами». В дополнение к деятельности традиционно сочувствующих групп, мотивированных политическими убеждениями, свою роль сыграли также панславянская солидарность (которую советские наблюдатели окрестили «славянофильскими настроениями») и вызванное Великой депрессией желание работать в СССР. Впервые даже чехословацкие чиновники от культуры, круги, близкие к правительству, и социал-демократы стали доступны прямому советскому влиянию^{880}. В 1935 году новые возможности представились также и в Великобритании, включая успешные визиты советских ученых и геополитически обусловленный рост интереса к СССР в политическом истеблишменте. Конгресс мира и дружбы с СССР, состоявшийся в Лондоне в декабре 1935 года и собравший полный спектр выдающихся попутчиков — от Веббов до главы местного общества дружбы Маргарет Ллевелин-Дэвис, много выиграл в результате визита в Москву консервативного министра иностранных дел Энтони Идена и от сопутствовавшей данному визиту надежды, что англо-советская дружба сможет предотвратить войну, — а все это вместе помогло привлечь внимание к советским внутренним достижениям. В 1935 году чиновник ВОКСа И. Амдур выспренне заявил, что это был год «значительного перелома»^{881}.

Расцвет советской культурной дипломатии середины 1930-х годов основывался на восприимчивости к советским призывам, которая была характерна для новых групп потенциально сочувствующих западных деятелей, и на более гибких советских мерах по сближению с такими группами. Коалиционная политика Народного фронта легитимизировала вербовку за рубежом левых некоммунистического толка, но сама по себе тактика Народного фронта, начав применяться лишь в 1934 году, стала возможной, только когда в самом СССР после 1931–1932 годов утихли внутренняя фракционная борьба и идеологическая «кампанейщина». Другими словами, политика Коминтерна сама по себе отчасти стала результатом отказа от «великого перелома» во внутренней культурной политике СССР.

Ничто так наглядно не демонстрирует тесное взаимодействие между внутренней советской и внешней коммунистической культурной политикой, как литературное крыло Коминтерна — Международное объединение революционных писателей (МОРП), основанное в 1930 году. Выдающиеся литературные деятели Москвы, возглавлявшие МОРП (в основном политические эмигранты из Центральной Европы), прямо взяли за образец движение советских пролетарских писателей, а именно — Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), одну из наиболее влиятельных культурных организаций эпохи «великого перелома», которая придала культурной атмосфере первой пятилетки дух воинствующей пролетаризации. МОРП бичевало иностранных сочувствующих некоммунистов точно так же, как «пролетаризаторы» из РАПП набрасывались на беспартийную интеллигенцию внутри Советского Союза; лидеры МОРП враждовали с коммунистом Анри Барбюсом из-за его попыток создать менее ортодоксальную коалицию. Ликвидация РАПП — ключевое событие на пути к отказу от догматизма «великого перелома» и к общей перемене в советской культуре 1931–1932 годов — совпала с притоком германских писателей-эмигрантов в МОРП, тем самым трансформировав это последнее в антифашистскую организацию на стыке культурной дипломатии и литературы^{882}.