Витязь Железный Бивень
Шрифт:
Как он и думал, все, в чьей воле было выбирать для себя, на что глазеть, глазели на возню поимщиков и пьянчуги. Появления Лефа, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто из чужих. Парень неторопливо (ох и дорого же ему стоила эта неторопливость!) двинулся вслед за борющимися. Мельком ему подумалось, что если бы нарушителя тащили не десятеро, а двое, вышло бы куда как быстрее. Эта же мысль пришла в голову и кому-то из старших братьев: подбежавший латник принялся колотить поимщиков рукоятью меча по звонким панцирным спинам, и те сыпанули искать свои места в разорвавшейся охранной цепи (при пьянчуге, правда, остались не двое, а четверо).
В этой сутолоке Леф тоже затесался в цепь.
Так-то, глупый маленький Леф. Вот для такой, к примеру, внезапной надобности
Нет, все-таки парень чересчур придирался к себе. Конечно, мастерство его лепилось недолго, но гончары подобрались отменные, да и глина была хороша. И хоть на ум лезла ненужная всячина, хоть сквозь щель наличника, не вертя головой, получалось глядеть лишь прямо перед собою (а вертеться было нельзя – и без того слишком приметен), но он успевал теперь видеть все, что нужно было увидеть.
Помост. Глубоко вкопанные в твердую каменистую землю кривоватые стволы с кое-как обтяпанными ветвями; прочно связанные неошкуренные корявые бревна… Издали, да еще сверху, все это виделось приземистым, хлипким, никчемным. А вот отсюда, из-под самого подножия… Сколько труда положено, сколько кожи ушло на ремни! А уж дерева-то, дерева! Небось, пол Лесистого Склона извели. И все это лишь для того, чтобы вознести над толпой, над взблескивающими остриями копий охраны клок полупрозрачного жердяного плетения и несколько нахохленных человечьих фигур на нем. Фигур, которые кажутся нечеловечьими. И здесь проклятое колдовство, знакомое колдовство, привычное. Это оно стекало со стройных колонн Пантеона Благочинных; это оно, а вовсе не отражения лампадных огоньков, дрожало на зеркальном полу и зрело в полировке Креста Всемогущих. У здешних иерархов нет глыб шлифованного гранита, позолоты и прочих красивостей, зато у них есть ум, у них есть их насквозь серые души. Этим, здешним, хватило груды валежника. И неряшливое, прозрачное строение нависает над головой самоуверенным чудищем, многоного попирающим землю лесом опорных столбов; и оправленные в серость перекрещенных бревен-распорок клочья ясного неба теряют безмятежную ласковость, леденеют; и чем-то недостижимым, нечеловеческим веет от тех, наверху, – не старики в треплющейся на ветру одежде, которые еле удерживаются на прогибающемся шатком настиле, а крылатые существа, в любой миг способные взмыть в бездонную холодную высь. И знакомое, трижды по трижды проклятое ощущение собственной ничтожности и виновности во всем на свете – перед Мглой, перед этими, наверху…
Ты-то привык, ты уже видывал такое, в твоей жизни был ругающий всех и вся пропойца клавикорд-виртуоз, который научил тебя понимать, что море – это просто-напросто очень много воды. А каково сейчас сбитым в толпу братьям-общинникам? А каково серым охранникам? Большинство из них уже забыло, для чего они здесь. Почти все уже пялятся на помост, глаза предстоятелевых копейщиков лучатся беззаветной преданностью, и наверняка такая же бездумная преданность распирает наличники послушнических шлемов… Но не все. Потому что латник, который стоит в цепи слева от тебя, на Истовых почти не смотрит. Он все чаще и все пристальнее взглядывает в твою сторону. Пока только взглядывает.
А Предстоятель еще не смолк. Отсюда, сбоку, слышны отдельные слова – слышны еле-еле, не лучше невнятного бормотания, но можно понять: он вновь рассказывает, как Мгла осерчала на крайние общины, как серые стали защитниками братьев-людей и как нынешние обитатели Первой Заимки оскорбили Бездонную. Ишь ведь странность… К примеру, руку изнурительные повторения одного и того же делают сноровистее, а вот голову такое напрочь лишает сноровки думать…
А речи-то предстоятельские клонятся к концу, и дело идет к концу, и, может, жизнь туда же наладилась. Вон этот, слева, уж не зыркает – так и прилип взглядом.
Так, Предстоятель замолк. Какое-то шевеление наверху… Все, сейчас начнется – на место Предстоятеля выбрался один из Истовых. Смилуйтесь, Всемогущие, до чего же они действительно похожи на огромных серых птиц-падальщиков! Когда у ворот коптильни потрошат акулу, на ближние крыши слетаются едва ли не все стервятники Припортовья. Плешивые, с голыми морщинистыми шеями, они усаживаются спинами к разделываемой туше, делая вид, будто им гулко икать на акульи потроха. Но стоит только потрошителям отвлечься, отойти хоть на пару мгновений… Птицы… Серые птицы – любители падали… С неба падали… Бесы проклятые, не надо, не хочу, не теперь!!!
Что-то непонятное творится на помосте. Ерзают, вроде бы меняются местами, Предстоятеля вон вообще чуть не спихнули с настила. Бешеный поймет, что такое затеялось, не разглядеть. Кто-то вскинул руки над головой… Ясно: тот, который вылез на предстоятельское место, повернулся лицом к Бездонной, а прочие подались в стороны. Вот оно, вот! Отсюда – сбоку, снизу, да еще из-за спин серых мудрецов – почти ничего не слыхать, но к Нурду и Торку (если, конечно, у них все хорошо) колдовской ветер должен приносить каждое слово Истового. Ну…
И тут послушник, уже довольно давно рассматривавший вооружение странного латника, объявившегося после неразберихи с пьянчугой, наконец закончил скрипеть головой. Осторожными скользящими шажками он стал придвигаться к Лефу – боком, прикрывая опасное место под закраиной шлема вздернутым правым наплечником. Очень правильно он двигался, только того не учел, что денек выдался теплый. Почти жаркий выдался день, и завязки, скреплявшие панцирь серого, размякли от пота. Размякли, ослабли и разошлись, когда послушник вздернул плечо. И еще он, на свою беду, не задумался, отчего Лефов клинок подвешен к поясу не в деревянных ножнах, а в чехле из довольно-таки непрочно скрепленной кожи.
Леф позволил серому приблизиться, позволил его ладони плавно улечься на рукоять меча, а потом… Нет, парень не повернулся лицом к врагу, не выхватил оружие – он как стоял, так и прыгнул навстречу послушнику, отжимая рукоять висящего на поясе меча вниз и назад. И оттопырившийся клинок, смяв проколотые ножны, почти на всю длину вошел в правый бок серого. Железо наличника превратило смертный вопль в подобие глухого кашля. Колени послушника подогнулись, но Леф, не давая упасть стремительно тяжелеющему телу, обхватил его левой рукой, привалил к себе. При этом дергающийся в агонии серый сильно задел его по груди, и Леф мгновенно взмок: как раз там, куда ткнулся послушнический локоть, под расшитой бронзовыми пластинами накидкой был спрятан подарок Фурста. Но нет, вроде бы пронесло. Зато двое-трое ближайших послушников глазели на нелепо обнимающуюся пару. И не только глазели – тот, что был справа, уже вскидывал металку. Отчаянным усилием – аж в спине захрустело – Леф крутанул вокруг себя убитого. В следующий миг тело заколотого послушника вздрогнуло от увесистого лязгающего удара: серый метатель опоздал всего на миг. А еще через мгновение проворный метатель всем телом грянулся оземь, и на шлеме его обнаружилась изрядная вмятина. Спасибо, Ларда!
Спасибо-то спасибо, но варево заварилось вовсе паскудное. Справа раздался короткий переливчатый свист, непонятный для Лефа, но явно хорошо понятый серыми. Цепь сломалась – по меньшей мере десяток латников и копейщиков кинулись в стороны, норовя охватить Лефа кольцом. Кто-то из них, громыхая, покатился по камням (не то споткнулся, не то вновь Лардина работа); кто-то успел забежать чуть ли не Лефу за спину… Расслышав позади щелчок металки, парень рухнул на колени, и копьецо, чиркнув по его шлему, с треском вонзилось в опору помоста. А сверху доносились выкрики Истового: «раз… милостивицу… оскорбителей… злоумысливших… смиренных братьев-людей… гибелью… грома и дыма…»